Страница 1 из 11
В ДЫМУ воины
в. АРАМИЛЕв
МО Л О ДА Я Г ВА Р Д И Я • I 9 3 |
t
В. АРАМИЛЕВ .
В ДЫМУ войны
ЗАПИСКИ
ВОЛЬНООПРЕДЕЛЯЮЩЕГОСЯ
(1914—1917 гг.)
t
1 9 ■ 3 О
М О Л О Д А Я Г В А Р Д И Я
А П
С О Д Е Р Ж А Н И Е
Ч
асть первая 3
4
„ ёторан. . . . . . . . . . . . . . . . . ..* . . S3
„
третья ...................................*
174
„
четвертая. . . . . . . . . . ................. 260
„
пятая . . . . . . . . . .
316
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Над городом мирно роняет первые звонкие, ведре- ные дни
переломный месяц — август.
По утрам, когда лилово розовеет заря а курятся голубые туманы, из
серебряной листвы садов перезвоном далекие колокольчиков
разливается бойкий птичий стре- *кот.
Но все это кажется таким, далеким и ненужным,.
Жизнь — заласканная, убаюканная буднями, крепко стреноженная
косными формами вековых традиций — вдруг слетела с своих обтертых
петель и закружилась в дикой свистопляске, в буйной водоверги, в
ощутимом предчувствии чего-то невиданно-жуткого и таинственного.
.— Война!.
Я растерялся и не знаю, что делить. О продолжении научных работ,
для которых по поручению университета я прибыл в эту улушь, не
может быть и речи.
Меня могут, призвать в армию.
Я, вероятно, вполне «созрел» для того, чтобы убивать и быть
убитым.
Граве, мой помощник и однокашник по университету, советует
срочно ехать в Москву и хлопотать об отсрочке..
Но выехать не могу: у меня в нескольких районах разбросаны
инструменты, аппараты и работают люди но
3
Моим заданиям. Для ликвидации дела нужно не мелгее двух месяцев.
— Будем ждать, — говорю я Граве.
* "*
Я третий день в уездном городке. Глушь несусветная раскачалась, и
новым обликом щеголяют кривые переулки.
Идет мобилизация запасных. Город в нервозе, в животной панике, в
тучах пыли. Иа улицах днем и ночью лихорадочное движение.
Раздражающе-зычный густой стон, дикие выкрики, истерические
визги и плач женщин. Лохматый неумолчный гомон потревоженного
людского муравейника время от времени прорывается отборной
матерщиной, смертным хрипом и воплем венской гармошки.-.
Последний нонешний
денечек Гуляю с вами
я, друзья,
4
Бабы с ребятишками ютятся* тут же.
Соборная площадь похожа ночью на скифское становище.. Горят
огромные костры.
От площади, колыхаясь, тянется в бездонную голубень небес
широкая сверкающая полоса огня.
Парусом вздуваются огневые снопы и, сгорая в ломком
хрустальном воздухе ночи, дробятся в ослепительном каскаде
золотисто-оранжевых брызг.
Be'rèp бросает пригоршни искр по всему городу. Домовладельцы—
им ведь костров разводить не надо: они сидят по своим квартирам —
боясь пожара, жаловались воинскому начальнику, просили «прекратить»
костры.
Но костры горят..
Бабы победоносно ворочают золотые головни, жарят на кострах
ядреную картошку, суша г детские пеленки..
В городке много пьяных. Винные и пивные лавки закрыты, но,
очевидно, не казенкой единой пьяна Русь.
Появились шинкари. .Продают запрещенное вино по неслыханно
высоким ценам. Городские мещанки оживленно торгуют хмельной
бражкой и пивом домашнего изготовления.
В каждом домике с крашеными расписными: ставнями, геранями
на окошках —
■ распивочно и навынос.
Краснощекие, сытые, грудастые девки лущат на крылечках
семечки, зазывают гостей выпить и закусить.
В городке каруселью кружатся слухи, фантастический и наивные.
Центральные газеты приходят с опозданием, расхватываются с
бою,
Все оказались грамотными. Все вдруг захотели читать газеты. Все
поголовно интересуются политикой, международным положением.
Запасные все еще без толку бродят по улицам.
На загорелых, угловатых, щетинистых, иконописных лицах какая-
то тупая покорность и плохо скрытая злоба.
Мужику помешали жить, растревожили его, как медведя в
берлоге. Он сердится, но пока еще сам толком не знает, на кого: на
немцев, на царя, на бота, на отечества.' Разобраться ему не легко, но я
знаю и чувствую — он в конце концов разберется. И агенты тех, кто
гонит его на войну — я ясно это вижу — боятся его. Отсюда* -— зги
«уступки» мобилизованным, отступление от твердых «правил»,
которым должно «следовать» «вверенное» начальству население.
В деревне самый разгар полевых работ, а бабы, приехавшие в
городок с мобилизованными мужьями, ни за что не хотят уезжать
домой, дожидаются отправки.
Они, как тень, как жалкие, покорные собачонки, бродят за
мужьями, голосят, причитают, молятся утром на восток, на церковь.
Горе сразило баб. Лица у баб красны и вспухли от слез. Когда слезы
застилают глаза, бабы поднимают подолы панев и действуют ими как
носовыми платками.
Вышли с Граве догулять.
На прогулке случайно познакомились с местным «поэтом» Львом
Анчишкиным.
. Он кончил юридический факультет, а пошел по литературной
части. Патриот. Крепко и убежденно рутает немцев. Пламенно любит
французов.
6
Читает в оригинале Бодлера, Мюссе, Гюго. Считает себя
западником, передовым человеком, разносит расоейскую отсталость.
Показывая пальцем на всхлипывающих у воинского присутствия
баб, он с жаром заговорил:
— Какое жалкое создание эта русская баба!. Я вот смотрю на них
из окна каждый день н думаю: не ошибка ли природы? Зачем-, для чего
они живут на свете? Ходят но городу и канючат вместе с ребятами. Кого
это трогает? Плачущая баба «заслуживает не больше внимания, чем
босой гусь», как выразился один из писателей Запада..
Тысячи лет живут — и никакого прогресса.. При Рюрике, при
Владимире, при Иване Грозном в юбку сморкались н сейчас вот, в
двадцатом веке, в нее же сморкаются. И заметьте, не от бедности это, а
от некультурности. Некультурность в крови русского народа..
— Эти вот Маланьи, Матрены — кариатиды, они переживут еще
десятки войн и всяких революций, социальных и технических, а не
сдвинутся со своей межи..
Через сто лет они так же будут лечить мочей трахому, наговором —
сифилис, поить менсхруационной кровью своего любовника, во время
ливня заворачивать юбку на голову и деАть из нее зойтнки. Нет, что вы
ни говорите, а Лесков прав, утверждая, что «на русский народ хорошо
смотреть только издали, когда он молится и верит».
И Достоевский прав, когда говорит что мы торопливые люди —
слишком поспешили с нашими мужичками. Мы их ввели в моду, н
целый отдел литературы несколько лет сряду носился с ними как о
новооткрытой драгоцеп-
7
ностью. Мы надевали лавровые венки на-вшивые годовы.. Русская
деревня на всю тысячу лет дала нам лишь одного камаринского.
. Какой-то «замечательный» русский поэт, увидев на сцене великую
Рашель, воскликнул в восторге: «Не променяю Рашель на мужика».
А Достоевский ответил: «Пора взглянуть трезвее и но смешивать
нашего родного сиволапою дегтя с bouquet de l'impératrice («букет
императрицы»). Я всех русских мужиков о-тдам за одну Рашель».
Здорово? Правда?
Так исходит бешеной слюной ненависти к народу «западник»,
Граве сочувственно кивает ему головой.
Я молча шагаю в ногу с поэтом. Спорить не хочется. Мысли другим
заняты.
На фоне развертывающихся мировых событий «проклятый»
вопрос о русском мужике, имеющий многовековую давность, кажется