Страница 59 из 66
Руки Зинаиды Александровны легли на клавиши, и зазвучали первые аккорды, а потом вступило великолепное контральто. Это была та самая элегия, которую уже слышала Надин:
Надин забыла, где находится. Это все было только о ней! Откуда поэт мог знать о ее мечтах, как он понял тоску потерявшего себя человека, откуда знал, что желания и надежды обернутся томительным обманом? Она впитывала каждый звук и каждое слово, ведь Волконская пела о том, что творилось в душе самой Надин. Почему так получилось? Она спасла бы свою гордость, если бы смогла забыть случившееся между ней и Ордынцевым. Как будто отвечая на ее незаданный вопрос, откликнулась Зизи:
Вот и ответ! И все так просто: она любит мужа, а тот влюблен в другую! В этом и был корень всех зол, а остальное лишь усугубляло ее отчаяние. Пораженная сделанным открытием Надин замерла, прижавшись к колонне. Она не хотела принимать правду. Просто не могла! Оказаться недостойной любви – почему?!..
Музыка смолкла, и слушатели зааплодировали, они встали с мест и повернулись к невысокому человеку, сидевшему в первом ряду. Надин из-за голов гостей видела лишь шапку черных кудрей, но вот поэт поднялся на сцену к княгине Волконской и поцеловал ей руку. Надин поняла, что он – совсем еще молодой человек – безмерно счастлив. Крупные серые глаза его блестели от волнения, а улыбка рвалась наружу сквозь маску сдержанности. Поэт чуть наклонил голову, поблагодарив слушателей, и аплодисменты загремели с новой силой.
– Он станет самым знаменитым стихотворцем России, – раздался за спиной Надин ненавистный голос. – Я всегда это знала, с самого первого его появления в свете, я как раз тогда начала выезжать. Мы очень дружили.
Лучезарная улыбка сияла на вишневых губах Ольги Нарышкиной.
– Вам повезло, – стараясь сохранить достоинство, ответила Надин.
Она с гордостью вздернула голову и бросила на соперницу высокомерный взгляд. Но ту это не испугало, Нарышкина насмешливо хмыкнула и объявила:
– Мне всегда везет, потому что мужчины делают лишь то, что захочу я, а ведь они правят этим миром. Но больше всего мне повезло в семнадцать лет – тогда расцвело наше с Дмитрием чувство. Я была и его первой любовью, и его первой женщиной, во мне сошлось все, и теперь он никогда уже не сможет от меня отказаться. Это так трогательно! Знаете, я ведь всегда ношу его подарок, сделанный мне после нашей первой ночи. Вот, гляньте, как мило.
Надин казалось, что она сейчас провалится сквозь землю. Она чувствовала, как горячая волна мучительного румянца предательски заливает ее лицо и грудь, но, собрав все свое мужество, подняла глаза на соперницу. Та вытянула из-за корсажа длинную золотую цепочку и теперь держала на ладони маленький медальон. Ольга подцепила ногтем застежку и открыла его. С крошечной миниатюры на Надин смотрел муж. Художник оказался не слишком способным, но ошибиться в том, что юноша – Ордынцев, было невозможно.
– Правда, он был очень хорош? – наслаждаясь мучениями Надин, поинтересовалась соперница, – впрочем, сейчас он стал еще лучше. Великолепный мужчина и умелый любовник. Прекрасное сочетание!
Надин глупо молчала – слова как-то не находились. Нарышкина весело улыбнулась, спрятала медальон за вырез корсажа и выпустила последнюю стелу:
– Пойду, поздороваюсь со старым другом, ведь воспоминания юности – главные сокровища нашей души.
Поняв, что больше ни минуты не останется рядом с соперницей, Надин кинулась домой. Она даже не стала искать у лакеев свою шаль, а так и выскочила на улицу с оголенными плечами. Влажный холод ночи остудил ее горящую кожу, и кровь отлила от щек. В дверях родного дома ее встретил дворецкий.
– Шаль забыли? – посочувствовал он, – нечего, не беспокойтесь, я сейчас пошлю за ней. Тут для вашей светлости письмо принесли.
Он протянул Надин маленький конверт, где четким мужским почерком было выведено имя княгини Ордынцевой. Она уже знала, кто ей пишет, но теперь не хотела ни встреч с этим человеком, ни его писем, но гордость не позволяла ей сдаться: она сделала над собой усилие, и вскрыла письмо. Дмитрий сообщал, что он приехал в Москву и предлагал жене, если та согласна, вернуться домой.
«Зачем он меня зовет? Все и так ясно…» – чуть не заплакала Надин.
Господи, как же это все оказалось унизительно! Как прав был поэт: глубоки раны любви…
Надин прошла в гостиную, взяла лист бумаги и перо. Она даже не задумалась – слова легли на листок сами:
«Пригласите княгиню Нарышкину».
Она запечатала записку, отдала ее посыльному и поднялась в свою спальню. Рухнув на кровать, Надин зарыдала так, как не плакала с детства, и дождь за окном тоже лил слезы, оплакивая разбитые мечты, обернувшиеся томительным обманом.
Глава 29
Дождь… Не льет стеной, а будто плачет… Впрочем, в столице российской империи осенью другой погоды и не бывает. Поймав ноздрями порыв влажного ветра, князь Курский чихнул, и поднял приоткрытое окно экипажа. Он вновь спешил в Петропавловскую крепость. Кто бы мог подумать, что так стремительно изменится расклад сил в мире: освободительная борьба уже пылала по всей Греции, и российской разведке приходилось все время крутиться. Не проспать бы главное! Князь Сергей расспрашивал Печерского о «Фелики этерия», о молдавском походе князей Ипсиланти, о характерах и взглядах участников греческого восстания. Факты Курский, конечно получал, но у него от этих бесед оставались крайне неприятные впечатления: арестованный ненавидел всех греков, с которыми свела его судьба, а больше всех – князей Ипсиланти.
«Ни одного доброго слова за все время допросов, – вспомнил дипломат, – а ведь он знал их десять лет».
Впрочем, переживания шпиона князя Сергея не волновали. Россия готовилась помогать православной Греции, а для этого требовались люди на местах. Курского интересовали их имена, род занятий, адреса, все остальное можно было и пропустить мимо ушей.
Он вошел в вестибюль комендантского корпуса и не поверил собственным глазам: ему навстречу спешил капитан Щеглов.
– Здравствуйте, Петр Петрович! Вас-то каким ветром сюда занесло? – удивился дипломат. – Новенького кого привезли?
Щеглов пожал ему руку и признался:
– Не до новеньких мне, все старое дело из головы не идет. Червоточина в нем имеется, она-то и не дает захлопнуть книгу.
– Что же вас беспокоит? Надеюсь, вы не считаете, что мы ошиблись, взяв шпиона?
– Нет, в этом-то я как раз не сомневаюсь. Тут у меня вопросов нет. Да и характер у Печерского такой, что ему предавать – в радость. Меня волнует другое: Печерский по нутру своему – человек амбициозный, но с никчемными задатками, да к тому же труслив и жаден. Такой за любой намек на выгоду душу продаст, а в нашем деле ведет себя нелогично. Он ведь признался в том, что шпионил. За это кара непомерно более страшная, чем за убийство торговца богомерзким зельем, а значит, преступника. Но Печерский в убийстве шантажиста так и не сознался. Все твердит: «Не я». Я ему поблажки обещаю за чистосердечное признание, а он уперся – и все.
Курский, хорошо изучивший арестованного, не мог с ним не согласиться. Печерский и впрямь был человеком слабым.
– Так вы, как я понимаю, склоняетесь к мысли, что он Гедоева не убивал?
– Выходит, что так, – признал капитан. – Поэтому и езжу сюда, что дело недоделано.
– Так кто же тогда, если не Печерский?