Суд идет

Около часа блуждала она по метельной Малаховке. Наконец нашла дачу с круглым железным кольцом в решетчатой деревянной калитке. Об этих приметах ей по секрету сказала пожилая няня хирургического отделения, где работал профессор.

Гордей Никанорович пропустил вперед Ольгу, и они вошли в прохладную комнату, служившую передней, где хозяин молча обмел веником валенки и сбросил с плеч шубу. Ольга сняла с головы шаль и принялась стряхивать с нее снег. Дог, помахивая хвостом, обнюхал пальто и ботинки незнакомки, потом недоверчиво обошел ее и подбежал к хозяину. Тыча тупой мордой в худые колени старика, он нетерпеливо повизгивал.

Марфуша, всполошившаяся при виде незнакомого человека, спросонья никак не могла понять причины такого позднего визита, да еще в такую метель. И только несколько минут спустя, когда гостья прошла в кабинет профессора и, вытирая с воспаленных, заплаканных глаз слезы, села на мягкий стул, старушка догадалась, что хозяину не дают покоя даже во время отпуска.

Марфуша сердито поворчала и ушла в свою комнатенку, где в углу перед потускневшими от времени позолоченными иконами теплилась фиолетовым светом лампадка.

— Я вас слушаю, — мягко проговорил Гордей Никанорович. — Чем могу быть полезен?

Ольга смотрела на Батурлинова такими глазами, как будто от ее слов (поймет ли или не поймет он ее горе), которые она сейчас скажет старому хирургу, будет зависеть дальнейшая судьба Дмитрия. От волнения у нее пересохло во рту.

— Профессор, я умоляю вас, спасите человека!.. — Ольга залилась слезами. Плечи ее вздрагивали. Кончики покрасневших пальцев припухли, зашлись с пару. Она махала ими, точно стряхивая что-то прилипшее к пальцам.

— Пожалуйста, успокойтесь и расскажите все по порядку. — Брови профессора сошлись в строгой складке.

По-детски всхлипывая, Ольга рассказывала о болезни Шадрина, о том, что этой ночью ему должны делать тяжелую операцию в клинике, где работает профессор, что надежд на благополучный исход операции совсем нет.

Из кухни раздавался стук посуды. Это Марфуша выражала свое недовольство. Она всегда в таких случаях бурчала себе под нос одни и те же причитания: «И умереть-то спокойно не дадут! Господи! Царица ты моя небесная! Людям отдых, а ему, простофиле, прости ты мою душу грешную, знай себе тяни, как вол. Ни тебе дождь, ни тебе буран, для него все одно — посередь ночи вставай и иди. Не работа, а одно наказание господнее! И принесет же лихоманка в такую погоду, ни зги божьей не видать!»

Слушая девушку, профессор несколько раз прошелся из угла в угол кабинета и, заметно раздражаясь — это было видно по его нахмуренному лицу, — проговорил:

— А если я умру?! Вот возьму и умру завтра?! Что тогда? Будете трясти кости старика Батурлинова? Разроете могилу и станете ждать его воскрешения? — Отмерив несколько шагов, он неожиданно встал спиной к Ольге и раздраженно продолжал: — Неужели я не имею права на элементарный человеческий отдых?! Вы знаете о том, что я в отпуске? Что я, как и все смертные, не двужильный? Что сам я больной и старый человек? Что мне тоже нужно лечиться? — Круто повернувшись к девушке, Гордей Никанорович в упор спросил: — Ну, что же вы молчите?

Профессор нервничал.

Когда раздражение несколько прошло, Гордей Никанорович достал из письменного стола пачку папирос и дрожащими пальцами зажег спичку.

— Вот, видите, мне категорически запрещено курить, у меня гипертония, а я вот закурил. А почему? Да потому, что нет больше моих сил. Ну что вы думали, когда ночью, в такую пургу шли к врачу, к больному врачу, который находится в отпуске?!

Теперь уже трудно было понять, отчего плакала девушка: или оттого, что так нелюбезно встретил ее профессор, отказываясь помочь больному, или оттого, что ее налившиеся кровью пальцы нестерпимо ломило.

Гордей Никанорович курил жадно, нервными затяжками. Дождавшись, когда вошедшая с тряпкой Марфуша подотрет на полу подтеки с ботинок Ольги, он продолжал уже более спокойно:

— Я понимаю ваше волнение. Положение больного действительно тревожное. Но смею вас заверить, что мои ученики эту операцию делают не хуже меня. И потом, поймите же вы, наконец, что я тоже когда-нибудь, а вернее, очень скоро, должен покинуть клинику. Я болен и стар.

Ольга привстала и, кулаком растирая на щеках слезы, понуро и молча вышла из кабинета. Когда она снимала с вешалки свое мокрое пальто, к ней подошел профессор. Он был сердит.

— Не выдумывайте, пожалуйста! В такую ночь одну я вас никуда не пущу. До станции больше километра, а на дворе такая крутоверть, что не мудрено и замерзнуть. Марфуша! — повысив голос, позвал Гордей Никанорович. — Постелите, пожалуйста, девушке в своей комнате. Я посплю в кабинете. А утром разбудите нас пораньше, к первой электричке.

Теперь в голосе профессора звучали озабоченные нотки.

С минуту Ольга неподвижно стояла у вешалки, раздумывая, что ей делать: ехать с последним поездом в Москву или остаться ночевать в незнакомом доме.

— Как фамилия больного? — услышала она за своей спиной голос профессора.

— Шадрин.

— Вот что, голубушка, перестаньте хныкать, развешивайте на печурке свою одежду и сейчас же ложитесь спать! — приказал Гордей Никанорович. Сняв с вешалки пальто Ольги, он подал его Марфуше.

— Бог с тобой, пойдем уж, — недовольно проворчала сердитая Марфуша и, не глядя на девушку, кивнула в сторону полуоткрытой двери, ведущей в ее комнату.

Ольга послушно поплелась за Марфушей. В ее комнатке стоял печальный полумрак. Пахло ладаном, воском и деревянным маслом. Фиолетово мерцавшая перед иконами лампадка еле освещала небольшую теплую комнату, где, кроме деревянной кровати и столика у окна, стояла еще старенькая тахта, на которой Марфуша принялась стелить девушке постель.

Ольга сняла с себя ботинки и шерстяной свитер с белыми оленями на груди. Легла прямо в платье, не снимая мокрых до колен чулок.

Накрывшись одеялом, Ольга прильнула к стене. Затаив дыхание, она прислушивалась к малейшему шороху, доносившемуся из кабинета профессора. Вот он отодвинул кресло… Вот он ходит по ковровой дорожке… А что это за звук?.. Наверное, достал из шкафа книгу.

Вскоре легла и старушка.

Видя, что ворчунья отвернулась лицом к стене, Ольга бесшумно приподнялась на локтях и посмотрела на иконы. Их было три, одна другой меньше. С каждой на нее смотрели большие печальные глаза святых. Их бледные мученические лики выражали тихое умиротворение и безмятежную покорность.

Где-то в одной из невидимых щелей в печурке домовито и монотонно завел свою вечную, на один мотив, песню сверчок. И хотя за окном продолжала неистовствовать метель, которая то свистела на разные лады в проводах, то глухо стучала в ставни, незатейливая песенка сверчка была отчетливо слышна.

Вспомнился Шадрин. Он предстал перед ней таким, каким она видела его в последний раз — на носилках в коридоре общежития. Во взгляде — мольба о том, чтобы его не жалели и не глазели на него, как на покойника. В этом взгляде живыми искорками светилась непотухающая надежда, в которой проскальзывал дерзкий, болезненный вызов: «Не сдамся! Мы еще повоюем!»

За стеной кашлял профессор. Ольга замерла. Тахта, на которой она лежала, была плотно придвинута к тонкой двери, когда-то соединявшей кабинет профессора с комнатой, где теперь жила Марфуша.

Старушка, не шевелясь лежала лицом к стене. Ольга прильнула ухом к дверной щели и стала прислушиваться. Из кабинета глуховато доносились тяжелые шаги. Так прошло минут пять. Руки Ольги начали неметь. Но вот шаги в соседней комнате смолкли, и вместо них послышался звук, напоминающий хруст пальцев. Наконец и эти звуки замерли. Усталая от напряжения, Ольга ничком уткнулась в подушку и стала жадно улавливать каждый шорох, доносившийся из кабинета профессора. Вот он, кажется, остановился. А это… Что означало это металлическое цоканье с мелким треском? Да, этот звук Ольге хорошо знаком. Он бывает, когда набирают номер телефона. Она не ошиблась. Профессор, глухо откашлявшись, приглушенно заговорил: