Страница 42 из 55
Убегая на Кавказ, Пушкин не думал об опасностях своего пути:
Поэт не мог не чувствовать витавшие и над ним порывы "роковой" судьбы. И как это часто бывало в его жизни, он сам смело шел навстречу этим веяниям, проявляя почти безрассудный героизм и стремясь к выполнению задачи, сформулированной им самим еще в марте 1821 г.: "Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа…" Начнем с того, что, фактически убегая из столиц, якобы только для "свидания с братом и некоторыми из моих приятелей", поэт не мог не понимать, что его ждут серьезные неприятности. Конечно, этот побег выглядел довольно странно. О планируемом отъезде поэта знали очень и очень многие, подорожная ему, хотя и с нарушениями, была выписана, Пушкин, приехав в Москву 14 марта, уехал из нее только в ночь на 2 мая. Получается, что недреманное око жандармского надзора почему-то выпустило из поля зрения поэта, и не специально ли Пушкину было дозволено все-таки отправиться на Кавказ, чтобы он мог воспеть впоследствии победы русского оружия? "Узнав случайно, что г. Пушкин выехал из С.-Петербурга по подорожной, выданной ему… на основании свидетельства частного пристава Моллера", Бенкендорф еще 22 марта распорядился о продолжении за Пушкиным "секретного наблюдения" в местах следования. Показательно, что уже 12 мая в Тифлисе генерал И.Ф. Паскевич довел до сведения военного губернатора Грузии С.С. Стрекалова, что направляющийся на Кавказ Пушкин должен состоять под секретным надзором. При этом сам Пушкин прибыл в Тифлис только 27 мая.
"Путешествие в Арзрум" — истинный шедевр мемуаристики и "путевой литературы" — было написано Пушкиным в 1836 г. и в следующем году напечатано в журнале "Современник". Вобравшее в себя впечатления от поездки па Кавказ, оно нс должно восприниматься только в качестве путевого дневника, ведь за внешней повествовательностью в нем просматривается явная художественная задача автора по осмыслению роли и предназначения поэта, оказавшегося в центре великих исторических событий. При этом совсем неслучайно в "Путешествии" сквозной нотой звучит тема Грибоедова, оказавшегося первым в ряду страдальцев русской поэзии.
Многие загадки пушкинского путешествия в Арзрум еще не разгаданы. Почему поэт совершил свой дерзкий побег из-под неусыпного контроля властей? Действительно ли он, как это можно предположить, первоначально направлялся в Тифлис, чтобы встретить там Грибоедова и, как они заранее договаривались, поступить на службу в его посольство в Персии? Была ли вообще мистическая встреча поэта с той самой арбой, на которой "тело Грибоеда" везли в Тифлис? А если эта встреча была, то где это произошло? Неужели все-таки не в Гергерах (ныне — Гаргар) и не в тех местах, где стоял ранее и где стоит сегодня знаменитый памятник? Встречался ли все-таки Пушкин с вдовой Грибоедова и его тестем А. Чавчавадзе? Можно ли вообще считать это путешествие Пушкина единственным заграничным в жизни поэта, или это было на тот момент лишь "внутрироссийское странствие"?
Показательно, что свое путешествие Пушкин начал с посещения в Орле бывшего главнокомандующего на Кавказе генерала А.П. Ермолова, с которым долгое время работал Грибоедов и о котором последний не мог не рассказывать поэту во время их встреч в 1828 г. Из дневника Пушкина следует, что при встрече собеседники говорили и о суцьбе Грибоедова, хотя Пушкин упомянул не о его трагедии, и об отношении к его стихам Ермолова. "О стихотворениях Грибоедова говорит он, — замечал Пушкин, — что от их чтения скулы болят".
Не успел Пушкин выехать из Владикавказа, как 24 мая на пути по Дарьяльскому ущелью он встретил ту самую "искупительную миссию" персидского принца Хосров-Мирзы, направленную шахом Ирана в Петербург для извинений за гибель русского посольства в Тегеране. Вот как Пушкин описал встречу с персидским поэтом Фазиль-ханом, находившимся в составе миссии: "Ждали персидского принца. В некотором расстоянии от Казбека попались нам навстречу несколько колясок и затруднили узкую дорогу. Покамест экипажи разъезжались, конвойный офицер объявил нам, что он провожает придворного персидского поэта и, по моему желанию, представил меня Фазил-Хану. Я, с помощию переводчика, начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-Хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтивостию порядочного человека! "Он надеялся увидеть меня в Петербурге; он жалел, что знакомство наше будет непродолжительно и проч." Со стыдом принужден я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей русской насмешливости. Вперед не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям".
"Камергер двора Фатали-шаха". Рисунок А.С. Пушкина. 1829 г.
О том, что эта встреча также навеяла Пушкину воспоминания о Грибоедове, свидетельствует хотя бы то, что в черновой редакции его очерка приводилась цитата из "Горя от ума"… (Пушкин. Поли, собр. соч., т. VIII, с. 1017), а одного из участников персидской миссии, камергера двора персидского шаха, позднее, осенью 1829 г., Пушкин нарисован по памяти в том же альбоме Ел. Н. Ушаковой, где он запечатлел несколькими листами позднее самого Грибоедова в персидской шапке. А в своем наброске стихотворения, посвященного Фазиль-Хану, Пушкин совсем не случайно вспомнил любимых им, так же как и Грибоедовым, персидских поэтов Хафиза (Гафиза) и Саади:
Позднее, 5 июня, в военном лагере при Евфрате, Пушкин написал и еще одно стихотворение, "Из Гафиза", обращенное к Фаргат-беку, татарскому юноше, входившему в мусульманскую воинскую часть русской армии:
В черновике этого стихотворения сохранилась важная запись Пушкина: "Шеер I. Фаргад-Беку", которая может свидетельствовать о том, что поэт задумывал тогда написать целый цикл стихов (по-азербайджански "шеер" или "шеир" означает "стихотворение") из Хафиза и других персидских лириков, но не смог впоследствии этого сделать. К тому же, по мнению исследователя Д.И. Белкина, указанный стих являлся своеобразным ответом на поэтическое творение "В Персию" поэта А.Н. Муравьева, который вскоре совершит знаковое и отмеченное Пушкиным паломничество в Иерусалим.
Стихотворение "Не пленяйся бранной славой…", скроенное из элементов русской и персидской лирики, отличает неодобрительное отношение поэта к жестокостям войны и его уверенность, что смерть не встретит "молодого красавца". Такое же настроение человеколюбия и желания избежать лишних смертей звучит и в пушкинском описании последних минут жизни воевавшего в русских рядах и раненого Умбай-бека из Ширвана: "Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненный смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на молодого своего друга".