Из рода Караевых

Юбилей писателя Ангела Тодорова прошел прекрасно, на одной пронзительной семейной ноте. О жизненном и литературном пути коммуниста, солдата-антифашиста, сатирика и поэта просто и тепло говорили руководители города, учителя школы, в которой он когда-то учился, сами школьники, рабочие видинских предприятий, крестьяне-виноградари и животноводы, писатели — местные и софийские. Ангел слушал речи земляков, растроганный до слез. И тут мне открылась вторая тайна болгарского очарования: врожденный демократизм болгар, покоящийся на семейной основе. Народная демократия, проделав необходимую очистительную работу, спаяла народ Болгарии в единое целое. «Да, болгарский народ — это одна семья, и это прекрасно!» — так думал я, слушая речи видинцев о своем земляке Ангеле Тодорове.

И еще я подумал тогда, что для болгарского писателя не существует проблемы народности, он по самой своей кровной строчечной сути всегда народен, это его национальная органика.

Я побывал, конечно, в знаменитой крепости «Баба-Вида», построенной римлянами и несколько раз перестроенной турками. В одном из ее казематов собраны реликвии времен войны за освобождение Болгарии. С глубоким волнением смотрел я на старые русские винтовки с трехгранными штыками и на ветхие мундиры гренадеров генерала Гурко. Тут же, в зале, висели портреты самого Гурко и маршала Толбухина. Его войска в минувшую войну с немецким фашизмом победоносно сражались под Видином. Как горячо и трогательно говорили мне, советскому писателю, в жилах которого течет кровь военных людей России, о своей любви к моей Родине, об уважении к ее спасительному мечу мои болгарские друзья! Так в подвалах старой римско-турецкой крепости открылась мне третья тайна болгарского очарования. И, наконец, четвертая болгарская тайна — болгарское гостеприимство.

Обедать нас привезли на винный завод неподалеку от Видина. Сначала мы осмотрели его подвальные хранилища. Нас сопровождал почетный эскорт — юнаки со своим стеклянным оружием у плеча. Мы пробовали с их помощью вина из бочек. Этот завод славится своей гамзой, но когда меня спросили, какое вино я хочу пить за обедом, я нечаянно сказал: каберне. Юнаки сделали вид, что не заметили мою оплошность, и на обеденном столе передо мной возникла бутылка каберне. Впрочем, тут же один из юнаков несколько демонстративно принес и поставил рядом с каберне нарядную бутылочку своей гамзы.

Подали жареного петуха, он оказался жестковатым. Ламар, держа в руке петушиную ногу, через стол громко спросил у меня:

— Леонид, ты знаешь, чем отличается петух от героя?

— Не знаю! — ответил я.

— В отличие от героя петух сопротивляется даже после смерти! — сказал Ламар и стал догрызать жилистую петушиную конечность.

Но зато жареный поросенок, сменивший петуха, безо всякого сопротивления таял во рту. Я помню его до сих пор!..

Много лет минуло с тех пор. Каждый раз, когда я приезжаю в Болгарию (а каждый приезд сюда для меня праздник), я ревнивыми глазами друга смотрю и отмечаю про себя те изменения, которые произошли в ее жизни и нашли свое отражение в ее внешнем облике. Я рад тому, что все эти изменения явственно и зримо говорят о расцвете Народной Болгарии. Одежда народа стала красивей, нарядней, стол богаче, духовная жизнь ярче и разнообразней. Чего стоит хотя бы последний общенациональный X фестиваль юмора и сатиры в милом Габрове… И в каждый свой приезд я ловлю себя на одной и той же мысли: «Как это хорошо, что в дружной семье социалистических народов живет, работает и борется вместе со всеми за одни общие идеалы любовь моя — Болгария!»

ГОСТЕПРИИМСТВО В КВАДРАТЕ

Утром меня разбудил муэдзин. Я проснулся от его жалобного и страстного призыва, голос был резкий, неприятный, с какими-то козлиными нотками, и я долго лежал с открытыми глазами и не сразу понял, где я и что со мной происходит.

Потом пришла ясность: я же в Стамбуле, куда прилетел вчера из Анкары, а в Анкару из Москвы!

Вставать не хотелось, но я заставил себя подняться и вышел на балкон, чтобы взглянуть на утренний Босфор.

С вершины холма, на котором стоял наш старенький уютный отель, Босфор, кативший внизу свои сильные и скорые воды, был виден на большом протяжении. Он не «полыхал голубым огнем», потому что январское утро было туманным, но туман быстро редел, и чистые небеса над горизонтом обещали отличный день.

Пролив жил своей рабочей, размеренной жизнью. Из Черного моря в Мраморное, и дальше в Эгейское и Средиземное, и в обратном направлении в Черное двигались работяги грузовозы, с европейского берега на азиатский и с азиатского на европейский уже сновали катера-перевозчики, белели паруса нарядных спортивных яхт, спешили с богатым уловом к пристаням рыбацкие шаланды.

Стоять или сидеть в плетеном кресле на балконе, любуясь величественной трудовой сутолокой Босфора, можно часами, но свежий ветерок заставил меня ретироваться. Я ушел к себе в номер, бросив прощальный взгляд на круглую, из розового камня, башню минарета, — она возвышалась во дворе рядом с отелем. Именно с ее верхней площадки муэдзин три раза в день призывает правоверных мусульман творить намаз во славу аллаха. Вернее, однако, будет сказать, что это делает не живой муэдзин в своем натуральном виде, а магнитная пленка, на которую записан его жалобный козлетон.

На орбиту технической революции вышел и Ислам!

Ровно в десять часов утра, как было условлено, за мной и моими спутниками по путешествию заехали наши новые друзья из Синдиката турецких писателей, и я вернулся в отель лишь к вечеру. Я не пошел вместе со всеми в кино, а решил как следует отдохнуть. Я разделся, лег в постель и по давней своей привычке стал последовательно, кадр за кадром, вспоминать прожитый день.

…Утром мы очутились на площади Таксим в центре Стамбула. Площадь была оцеплена полицией. Худощавые горбоносые молодцы с ястребиными глазами в белых шлемах и черных куртках из синтетической ткани с американскими короткими автоматами под мышкой — палец на спусковом крючке! — по трое и по двое разгуливали вокруг площади. Тут же стояли радиофицированные бронетранспортеры. Полицейские офицеры в полевой форме выкрикивали распоряжения, истошно голосили продавцы кебаба, стоя у своих жаровен, смердевших подгорелым бараньим жиром, повсюду шныряли молчаливые бежевые псы, выпрашивая у людей подачки глазами и хвостами.

Сюда на площадь из разных районов огромного города, как нам сказали, движутся сорок пять тысяч стамбульских рабочих, служащих, студентов, чтобы послушать речи ораторов левых партий. Ораторы должны выступить на легальном митинге, созванном с разрешения правительства Эджевита. Полиция присутствует лишь «для порядка».

Мы покинули, однако, площадь Таксим по совету наших друзей до начала митинга. У стамбульцев еще свежи воспоминания о майских днях 1977 года, когда нервные турецкие полицейские неожиданно открыли огонь по мирным рабочим демонстрантам и убили 38 человек. Это произошло, правда, когда у власти стоял правый лидер Дюмерель, но… береженого аллах бережет!..

…Потом мы оказались на высоком берегу Босфора, где привольно раскинулось одно из городских кладбищ. Надгробные плиты подходят здесь почти вплотную к подъездам обшарпанных домов и домишек, живые и мертвые обитают в теснейшем соседстве, и дети играют в прятки среди могил. Признаюсь, этот странный жилой комплекс произвел на меня тягостное впечатление.

Мы приехали сюда, чтобы побывать в кофейне, в которой коротал свои дни Пьер Лоти, но она оказалась закрытой на ремонт, и нам не удалось увидеть ее убранство и посидеть за столиком, за которым сиживал, сочиняя свою Турцию, влюбленный в нее бульварный французский романист. Стамбул сохранил о нем память — кофейня так и называется «Пьер Лоти».

На кадре «Лоти» я задремал. Разбудил меня на этот раз не козлетон муэдзина, а телефонный звонок.

Мужской голос что-то говорил по-турецки. Я сначала по-русски, потом по-французски ответил, что не понимаю турецкого языка. Тогда мужской голос сменился женским — говорила сотрудница отеля. Она по-французски объяснила, что пришли двое мужчин и просят меня спуститься вниз, в вестибюль. Я понял, о ком идет речь! Мой друг, абхазский писатель-сатирик, дал мне номер стамбульского телефона своего родственника по линии жены, потомка абхазцев, переселившихся в Турцию более ста лет тому назад.