Из рода Караевых

— Геть с теплушки! — сказал казак почти ласково.

— Послушайте… как же?! Пустите! Не могу же я… на ходу.

— А я тебе пидмогну!

По законам логики должен был последовать пинок ногой. А потом в действие вступили бы законы физики, и тело Игоря, как всякое физическое тело, получившее толчок, придя в движение, закончило бы его уже под насыпью.

Однако пинка не последовало. Железные казачьи пальцы, державшие Игоря за шиворот, разжались. Обернувшись, Игорь увидел, как казака самого держит за шиворот горец в бурке.

— Зачем мучаешь? Зачем обижаешь?

— Марковец он, сука! Шпиёнит тут! Я этих марковцев… — захрипел казак, вырываясь.

— Он не марковец. Он мальчик!

— Пусти, кабарда! Я с этого мальчика сейчас трех девочек сделаю!

Он вырвался из рук горца, но тот снова схватил его поперек туловища. Они стали бороться. Спавшие на полу казаки проснулись, вскочили. Кто-то, выхватив из ножен шашку, бешено вертел ее у себя над головой, припадочно выкрикивая слова команды. На него навалились трое, подмяли. Крики, стоны, ругань. В одно мгновение мирно спавшая теплушка превратилась в орущий бедлам на колесах.

И тут произошло то, чего Игорь никак не ожидал. Поезд замедлил свой бег и наконец совсем остановился. Впереди был закрыт семафор.

Семафорные огни! Красные, тревожно-воспаленные, и зеленые, спокойно-лукавые, как кошачий глаз!

Как много событий, крупных и мелких, драматических и комических, происходило в пути с человеком лишь потому, что семафор оказывался закрытым, или, напротив, путь был свободен!

В общей свалке про Игоря — виновника ее — в теплушке забыли. А ему и не хотелось, чтобы про него вспомнили. Когда эшелон остановился, он, не раздумывая ни секунды, мысленно сказав «прости» своему клетчатому саквояжу, спрыгнул на полотно и, пригибаясь, побежал вдоль вагонов.

13. ИВАН ЕГОРОВИЧ

Каждый, кто ездил в товарных поездах, знает цену вагону с площадкой.

Летом ехать на площадке одно удовольствие! Сиди себе, поставив ноги на ступеньку, дыши степным ветром, напоенным извечным горьким духом полыни, да считай мелькающие телеграфные столбы. Милое дело! Зимой, конечно, хуже, но и зимой площадка товарного вагона — неплохое прибежище для невзыскательного путешественника. Если он к тому же еще и тепло одет!

Хвостовой вагон был с площадкой. И на ней — только один человек, в громадной, до пят, овчинной шубе и в капелюхе. Игорь обрадовался и быстро забрался на площадку.

— Куда?! — загородил ему дорогу человек в капелюхе с фонарем в руке. — Ну-ка, слезай, брат!

— Мне недалеко!

— Слезай, слезай. Не разрешается тут никому ехать. Тормозной вагон. Нельзя.

— Я не слезу!

— Как это «не слезу»?! — грозно сказал кондуктор, наступая на Игоря.

Состав дернулся.

Кондуктор положил руку на плечо Игоря, слегка подтолкнул его:

— Сходи, малый, скорей, пока ход тихий!

Нервы Игоря не выдержали. Он сбросил со своего плеча руку кондуктора и, уже не отдавая себе отчета в том, что говорит и что делает, стал рвать из ножен шашку. А она, как назло, не вытаскивалась.

— Не сметь! — кричал Игорь противным рыдающе-визгливым голосом, продолжая дергать проклятую неподатливую шашку. — Вы не смеете!.. Я вас зарублю!

Однако на кондуктора эта страшная угроза почему-то не подействовала. Он даже с места не сдвинулся, когда Игорю наконец удалось выдернуть из ножен свою докторскую «селедку». Он грозно занес ее над головой человека в капелюхе, но в следующую секунду обнаженная шашка оказалась в руках кондуктора. Тот хозяйственно проверил лезвие большим пальцем, покачал головой.

— Надо, брат, оружию в порядке содержать! — наставительно сказал кондуктор совершенно подавленному Игорю. — Эх ты, Аника-воин!

И одним взмахом вложил тупую шашку обратно в ножны.

Слезы хлынули из глаз Игоря. Отвернувшись от кондуктора, он ревел, как первоклассник, откровенно, навзрыд, шмыгая носом и вытирая слезы колючим рукавом шинели. Боже, какой стыд, какой позор!

Вдруг он почувствовал, что на плечо его снова легла тяжелая рука. Но теперь эта рука не толкала его, в ее тяжести была успокаивающая ласка.

Игорь обернулся и только сейчас увидел лицо человека в капелюхе.

Мягкие черты, на носу и на щеках мелкие оспинки, глаза спокойные, с доброй смешинкой, небольшие, распушенные на концах («Как у папы!» — подумал Игорь) усы.

— Солдат по уставу должен вид иметь бодрый и молодцеватый, — сказал кондуктор, — а ты, брат, разлимонился и похож сейчас, извини уж меня, на мокрого куренка. Это нехорошо. Соколом гляди, доблестный воин!

И так много было располагающей проницательной доброты в лице кондуктора, в его улыбке, в его необидных насмешливых словах, что Игорь тоже улыбнулся сквозь слезы и неожиданно для себя самого сказал:

— Я, собственно, не воин! Я в Ростов ездил к брату, а теперь домой добираюсь!

— За каким же дьяволом тебя в Ростов носило в такое время?

Игорь кое-как объяснил, «за каким дьяволом» его носило в Ростов.

Кондуктор полез в карман своей необъятной шубы, достал кусок свиного сала и ломоть хлеба, подал Игорю:

— Закуси-ка! Небось голодный, как собака.

Игорь стал жадно есть.

…Бывают люди, не умеющие слушать другого человека. Они могут быть хорошими, милыми, симпатичными, но вот этим драгоценным человеческим даром не обладают вовсе. Они умеют слушать, увы, только самих себя.

Иван Егорович — так звали кондуктора — умел слушать. А Игорю сейчас нужен был именно такой собеседник.

Они стояли рядом на тормозной площадке, глядели вниз на убегающие рельсы, и Игорь рассказывал кондуктору все: про смерть отца, про Диму, про свою поездку в Ростов и про все свои приключения и переживания.

Иван Егорович слушал очень внимательно, не перебивая, лишь иногда задавал вопрос или вставлял словечко.

Игорь закончил свою исповедь и замолчал. Некоторое время молчал и Иван Егорович.

Дробно и звонко стучали колеса о рельсы. Уже рассветало.

— Жизнь в нашей Расее пошла крутым водоворотом! — сказал наконец Иван Егорович, и Игорь вздрогнул: опять это слово! — Пропасть можно ни за понюх табаку, — продолжал кондуктор, — закрутит как щепку, и поминай как звали. — Он посмотрел на Игоря, и в голосе его появились жесткие нотки. — А ты, если не хочешь пропасть, будь не щепкой бессмысленной, а человеком! Что настоящий человек делает, когда угодит в быстрину или в омут? Сознательно бьется с течением, вовсю колотит руками и ногами. Плывет, одним словом. Но вот вопрос: куда плыть? — Подумав, Иван Егорович закончил: — Хочешь, слушай меня, хочешь, не слушай — дело твое. Но я тебе, хлопец, в отцы гожусь. Две войны сломал: японскую и германскую, Знаю, почем фунт лиха. Подгребай, браток, к нашему, к рабочему берегу! А то пропадешь, как та несчастная щепочка. Вот что я тебе скажу, Иго́рь!

Ах, как вовремя были сказаны эти такие нужные Игорю и такие точные слова! Вспоминая потом свою встречу с Иваном Егоровичем, его умные глаза и ласковые интонации глуховатого его баска, Игорь всякий раз благословлял судьбу за то, что она вовремя свела его с этим человеком!

Хрипло и резко свистнул паровоз, как бы подтвердил то, что сказал кондуктор.

Иван Егорович спустился с площадки на подножку, помахал своим фонарем. Поезд пошел тише, потом остановился среди степи.

— Пойду к главному, узнаю, — тревожно сказал Иван Егорович. — Никого на площадку не пускай, Игорь. — Он улыбнулся. — В случае чего — прямо шашкой рубай. Только заранее ее обнажи, а то как бы опять не заело!

Он соскочил с подножки и пошел вдоль состава — большой, надежный, могучий в своей шубе до пят.

Появился он, когда эшелон уже тронулся. Легко взобрался на площадку. Игорь заметил, что Иван Егорович сильно озабочен.

— Похоже, что до самого Армавира погонят нас без остановки. Даже на твоей станции не будем останавливаться, — сказал он Игорю.

— Ничего, я спрыгну на ходу!