Танец с огнем

Жизнь снова потекла спокойно.

Глава 5,

в которой в основном обсуждают всякие естественнонаучные вещи, например, понос, классовую борьбу и грядущую судьбу России. Но есть в ней и загадка – цыганка, которую видят «пифагорейцы» после окончания лекции Максимилиана Лиховцева.

Хотела поцеловать формально, спящих, но Ботя, уже в канифасовой полосатой пижамке, похожий на толстенького жучка, вскочил в кровати, обнял подошедшую Люшу за шею и довольно засопел, обдавая запахом кипяченого, чуть пригоревшего молока.

– Довольно, довольно, с Марыськой лизаться будете, она это обожает, – Люша слегка отстранилась, похлопала мальчика по теплой широкой спинке и привычно проверила ладонью штанишки – не мокрые ли. – На горшок не забыл? То-то же!

– Марципанку принесла? – спросила более практичная Атя. – Ты обещала…

– Атька, ну сколько можно жрать? – удивилась Люша, доставая конфету из кармана широкого драдедамового платья с пятном на подоле (не исключено, что его носила еще первая жена Люшиного отца), в которое она с удовольствием переоделась из бального наряда. – И куда только оно из тебя девается – ведь впрок-то явно не идет?

– А оно все с дристуном выходит, – высказал естественнонаучную догадку Ботя. – Ты ж знаешь, Люшика, у Атьки вечно понос… А может еще глисты все съедают – они от свиней заводятся и от собак, мне Аркадий Андреевич объяснил. А Атька и с поросятами и со щенками вечно целуется…

– Тьфу на тебя с твоими глистами! – шикнула Любовь Николаевна. – Вот гадость-то! Как приснятся еще…

– Отчего же гадость? – удивился Ботя. – Очень интересно. Мне Аркадий Андреевич обещал их в Москве в банках показать. У него много есть, в музее. А вот поглядеть бы, как они вживую у Атьки в кишках живут…

Любовь Николаевна, с детства обладавшая живым воображением, поднесла руку ко рту и судорожно сглотнула. Естественнонаучные увлечения приемыша совершенно не находили отклика в ее душе. Зато Арабажину очень нравится беседовать с Ботей и ходить с ним к пруду, в поле и по парку. А когда Люша позвала Аркадия Андреевича на верховую прогулку, он сказал, что плохо ездит верхом, с детства боится лошадей, к тому же скоро пойдет дождь, и еще он обещал именно сейчас вскрыть нарыв на пальце у крестьянской девушки из Черемошни. Явный избыток причин – подумала Любовь Николаевна. Хотела обидеться или разозлиться, но не успела – отвлекли какие-то дела. Хотя и польза от Арабажина, когда он гостит в усадьбе, надо признаться, есть и немалая – лечит всех подряд прямо в помещении конторы и куда лучше земского фельдшера, и за Камишу спокойнее, когда он рядом. Да еще и с Ботей занимается тем, что тому нравится, и за что мальчишку обычно все ругают…

Вот и нынче: Атина марципанка – награда за блестяще исполненный бальный номер. Номер состоит в следующем. Какая-нибудь важная немолодая дама, искусно наведенная Марысей или самой Люшей на мысль, спрашивает у близнецов: А чем же вы, деточки, займетесь, когда вырастете? Кем будете?

– Я буду интриганкой, – спокойно отвечает Атя, верная слушательница Луизы Гвиечелли. – Я бы еще хотела рыбаком стать, или индейцем, но интриганка – это для женщины самое лучшее.

– А я буду зимой естествоиспытателем, – серьезно говорит Ботя, дождавшись своей очереди. – А летом – с холерными эпидемиями бороться.

Полный восторг гостей, хохот, аплодисменты, полный рот сладостей у Ати.

Любовь Николаевна тоже довольна. Близнецы, которых с младенчества таскали на паперть и всячески демонстрировали людям, привыкли быть в центре внимания и как-то работать в толпе. И пусть уж лучше так, чем в гардеробной по карманам шарить или у гостей на балу милостыню просить…

– Люшика, – Ботя дернул Любовь Николаевну за рукав. – Скажи мне: отчего Энни крабиков не видит?

– Каких еще крабиков? Где? – удивилась Любовь Николаевна. – И почему она должна их видеть?

– В Италии. Они обе там жили. Камиша видела, как крабики обедают, а Энни – нет. Я у нее спрашивал.

Любовь Николаевна немало утомилась бальным днем и больше не чувствовала в себе желания рассуждать о крабиках, червях и прочих ползающих тварях. Разве Арабажина позвать? Так ведь он опять отговорится – скажет, что уже спит и к тому же готовится к немедленной операции. Нагородит что угодно, лишь бы не остаться с ней наедине… А многие прочие, кстати, только об этом и мечтают… Что он вообще делает, когда не работает в больнице и не спит? Читает? Занимается партийными делами? Потрошит для собственного удовольствия глистов?

Неожиданно Ботю поддержала сестра, никогда прежде крабиками не интересовавшаяся.

– Да, Люшика, почему так? Энни, Луиза и Камиша все рассказывают про свою Венецию, но кажется, будто они в разных городах жили.

– В чем же по-твоему разница? – заинтересовалась Любовь Николаевна.

– У Луизы Венеция на нашу Москву похожа, где мы жили. Камни, вода, мусор, а между ними люди живут – ссорятся, мирятся, торгуют, любят друг друга или ненавидят. У Энни – как на картинках в книжках: все время вечер, все королевы, все в красивых платьях, свечи горят, отражаются в воде, и музыка играет. А у Камиши – как в сказках у деда Корнея, травка морская тихо растет, ласточки летают, и люди со зверями и рыбами говорить могут.

По сравнению с вдумчивым Ботей его сестра часто казалась Любовь Николаевне пустоватой. Сейчас она готова была признать свою ошибку.

– Люди по-разному видят, это ваша правда, – сказала она. – Камиша больна…

– Она тогда еще здоровая была, – возразил Ботя.

– Ладно. У них просто разный масштаб и способ, которым они смотрят на мир. Мир Энни – это балы, приемы. Она видит всю картину в целом, рисует ее словами, как художник кистью. Камиша всегда умела видеть детали бытия. Она и здесь, в Синих Ключах, сидит и пять часов смотрит, как ласточка гнездо вьет. Она неподвижна, замечает подробности, мир при ней живет своей жизнью. А Энни обязательно нужно в него вмешаться, что-то улучшить, дописать картину… А Луиза просто вынуждена создавать мир силой своей фантазии, и очень странно, что именно он кажется тебе, Атя, наиболее похожим на настоящий.

Атя, как птичка, наклонила голову, обдумывая услышанное.

– Значит, Камиша – наблюдатель, – резюмировал склонный к систематизации Ботя. – Энни – действователь. Луиза – фантазерка. А ты, Люшика, кто?

– Я? – Любовь Николаевна задумалась, потом улыбнулась лукаво. – А я – не пришей кобыле хвост: ни то, ни другое, ни третье… И все – хватит беседы вести, спать давайте, а то завтра все проспите…

Спускаясь со свечой по лестнице из комнаты детей, Любовь Николаевна словно наяву видела три разных Венеции, представленных в ряд на сценах маленьких игрушечных театриков. Когда-то, в детстве, у нее их было несколько штук, и она очень любила с ними возиться, с удовольствием разыгрывая сцены из жизни крошечных картонных актеров. Во время пожара все театрики сгорели вместе с башней, и тогда их потеря была совсем неощутимой в ряду прочих, гораздо более страшных…

Рассказ Ати порадовал, а последний вопрос Боти встревожил молодую женщину. Кто она? Какая из этих сцен пригодна для ее жизни? Почему, вопреки всем обстоятельствам, она никак не может определиться с пьесой, и все переставляет туда-сюда декорации на сцене?

– Сегодня читает Лиховцев, мне не хотелось пропустить, я пришел фактически с инфлюэнцей… На улице такой мороз, доктор запретил мне дышать через рот, а когда дышишь носом, кажется, что на носу вырастут сосульки…

– Сидели бы дома… – проворчал широколицый молодой человек в пюсовой рабочей блузе и отодвинулся подальше от действительно обильно сопливящегося господина, обмотанного поверх чуйки полосатым шарфом.

В просторном, почти квадратном зале коммерческого училища собралось довольно много народу. Решительное преимущество имели девицы разных сословий, но встречались и гимназисты, и студенты, и люди зрелого возраста. Поверх голосов слышались шарканье ног, сдерживаемый кашель и скрип стульев. С мороза оттаивали меховые муфточки, дешевая шерсть, и оттого, должно быть, в воздухе, наряду с запахом дамских духов витал запах мокрой псины.