Страница 91 из 102
— Великий государь, если ты отменишь опричнину, русские люди воевать будут насмерть и не пустят к Москве татар, хотя бы их десятеро на одного нашего было… — Воротынский склонил голову, ожидая смерти от гневной царской руки.
Царь молчал. Боярин поднял голову. Посмотрел прямо в глаза царю Ивану. Негромко и твердо закончил:
— А за опричнину не станут воевать… И я их неволить не буду…
— Встань, — не сразу сказал царь. В голосе его не слышно было обычной ярости. — Обещаю тебе царским словом: гонца с победой пришлешь, забуду опричнину. Слышишь?..
Помнил боярин, что был тогда растроган, плакал, целовал цареву руку и говорил, что умрет за него. Забыл про обиды и поношения, про опалу в Белоозере.
И вот сейчас пришло время. Враг у берегов Оки. «У меня едва наберется двадцать тысяч. Шестеро на одного. Силой не возьмешь. Надо обмануть врага. И ни одной ошибки, ни одного неверного шага. Все продумать, все предусмотреть».
Никогда еще не приходилось русским отражать грозное нападение татар столь малыми силами. И главнокомандующий снова и снова прикидывал так и эдак… Мысли роились у него в голове. Но недолго был большой воевода один на стенах. Послышался топот ног и голоса.
Иван Васильевич Шереметев окликнул его.
Воротынский пошел навстречу.
— Крымский царь со всей ордой ночью переправился через Сенькин перелаз на московскую сторону! — задыхаясь от быстрой ходьбы, сказал Шереметев. — А против Серпухова не более двух тысяч стоит. Для обмана оставлены…
Воротынский, повернувшись к главам городского собора, широко перекрестился. Сказал твердо:
— Видно, думает крымский царь, что я, как в прошлом году, попаду в ловушку. Ан не так… В погоню, всем полкам в погоню… Нарядному воеводеnote 99 прикажи, княже Иван: немедля на подводы народ и пушкарей грузить. И гнать первыми за большим полком. А гуляйному воеводеnote 100 скажи: крепость будем ставить у Воскресения-на-Молодях. Колья бить и заплетать плетень. Там, где прежде указывал.
Воевода был совершенно спокоен. Он распоряжался, больше не раздумывая.
Зашевелились все русские войска, стоявшие под Серпуховом.
Казачий полк, присланный против татар братьями Строгановыми, устроился в небольшой деревеньке на самой опушке леса. Неподалеку высились главы владычного монастыря. Сотня русского корсара Степана Гурьева, входившая в полк, состояла из мореходов и землепроходцев, не раз побывавших в опасных переделках, привыкших смотреть смерти в глаза.
Вечером, едва зашло солнце, в лагерь мореходов пришло пополнение. Григорий Строганов прислал в свой полк еще сто двадцать человек, а привел их бывший капитан корабля «Царица Анастасия» Дементий Денежкин.
— Это ты, Степан? — сказал он, разглядывая сидевшего в шалаше сотника.
— Дементий! Откуда ты?
Друзья радостно обнялись.
— Я думал, не увижу тебя, — сознался Степан Гурьев. — У нас слух пошел, захватили свеи твой корабль и всех перебили.
— Мне от свеев удалось бежать в Копенгаген. Вскоре туда пришел Карстен Роде на «Золотой овце». По приказу короля Фредерика нашего адмирала сразу арестовали. Я даже не успел с ним поговорить. Его вели восемь стражников. Карстен Роде увидел меня, улыбнулся, помахал рукой.
— Его посадили в копенгагенскую тюрьму?
— Если бы так… Король повелел отправить его в замок Галь, далеко от берега моря. Один из друзей Карстена дознался, где он, и побывал в том замке. Адмиралу отвели хорошую комнату и хорошо кормили. Но держали под надзором строго. Не разрешали говорить ни с кем из посторонних…
— Но почему так произошло? — воскликнул Степан Гурьев. — Ведь король Фредерик был в дружбе с нашим царем и хорошо относился к адмиралу! Начальник всего датского флота был его приятелем. Я помню, как датчане топили Жигимондовы корабли.
— Да, так было. Но адмирал Карстен Роде действовал слишком успешно и стал знаменитым человеком на Восточном море. Русскую морскую силу стали побаиваться. Король Жигимонд настойчиво обвинял Фредерика в пособничестве нашему царю на море. Я слышал в Копенгагене разговоры о том, будто Фредерику не нравятся действия нашего великого государя в Ливонии.
— Вот как? В одном месте бьют — в другом отзывается. А где твой корабль?
— Сожгли, чтобы не попал в чужие руки.
— А ты сам давно ли вернулся в Руссию?
— Два месяца назад. Григорий Аникеич Строганов послал к тебе.
— Я рад, будем воевать вместе. Есть ли с тобой еще корсары?
— Василий Твердяков… Федор Шубин и отец Феодор с ними. Я слышал, татары близко. Скоро в бой?
— Ждем каждый час.
— Ты государя видел, говорят, он тебе золотой на шапку пожаловал?
— Пожаловал, — нехотя ответил Степан.
— Теперь за него голову сложишь?
— Нет, не за него. За свою землю, за своих родителев, за жену и детей.
— Так, а помнишь, как мы англичан от Жигимондовых корсаров отбивали?
Друзья еще долго разговаривали, вспоминая тревожные, но радостные дни, проведенные на Варяжском море.
— Про Анфису ничего не слышал? — спросил, засыпая, Федор Шубин.
— Мертвые не оживают, — ответил, вздохнув, Степан.
Перед рассветом Степана Гурьева вызвал казачий голова Игнатий Кобяков.
В избе, где собирались сотники, горела березовая скрутка в железном поставце, освещая заспанные бородатые лица. Сотники сидели на лавках, уставленных по стенам избы, молчаливые и хмурые.
— Други, — сказал Игнатий Кобяков, когда все собрались, — Девлет-Гирей перелез через Оку и пошел на Москву. Нам приказ боярина Воротынского — быть под началом у гуляйного воеводы. Время терять нельзя, поднимайте казаков. Нас ждет тяжелый бой.
Загремели барабаны, запели трубы. Раздались зычные команды сотников. Через десять минут казачье войско двинулось по московской дороге. На второй версте строгановских казаков обогнали всадники с набатами у седел. Они плетками били в медные барабаны.
— Дорогу пушкарям! — кричали глашатаи. — Дорогу обозу нарядного воеводы!
Сотни телег, груженных шестипудовыми бочонками с порохом, пушками, ядрами и картечью, пронеслись мимо на рысях. Невидимые в тучах пыли, кричали ездовые и шлепали бичами. Проносились телеги с пушкарями и запальщиками, сидевшими по десяткам. Потом проехали возы с хлебом, пшеном, мясом и другой снедью для кормления воинов.
Долго стояла непроглядной пеленой над московской дорогой пыль, поднятая конными и пешими.
Носились слухи, что сам воевода большого полка князь Михаил Иванович Воротынский проскакал догонять главные силы крымского хана.
Небольшое сельцо Молоди со всех сторон окружили дремучие леса. И только на западе, где пологие холмы, мужики вырубили деревья и землю распахали. Хлеба здесь родились сильные, во ржах не увидишь лошади, урожай давали немалый. На возвышенном берегу Рожаи, у впадения в нее реки Молодки, стояла деревянная церковь Вознесенья, окрашенная в зеленый цвет. У церкви поповский двор да дьяконов и несколько крестьянских домиков. Рядом проходила большая Серпуховская дорога. Покрепче и попросторнее была корчма, в нее часто заходили прохожие и проезжие, пробиравшиеся в Москву или в Серпухов.
В этом году хлеб убрали давно. И лето выдалось жаркое, да и боялись мужики наезда ордынцев.
Зерно укрыли в ямах в соседнем лесу. Когда появились первые татарские всадники, крестьяне угнали скот и сами схоронились в лесных чащобах.
28 июля на дороге села Молоди показался одинокий всадник, скакавший на взмыленной лошади. Это был Генрих Штаден, царский опричник. Он трусливо покинул свой отряд, вступивший в бой с татарами.
Вскоре по московской дороге прошли к столице полки крымского хана Девлет-Гирея. Они двигались великою густотой. Не опадала пыль над подмосковным лесом, поднятая бесчисленными копытами. Вдогон за сторожевым татарским полком промчался передовой полк Андрея Хованского и Дмитрия Хворостинина. Русские настигли врага у Молодей, разбили его и гнали до самой ставки хана. Девлет-Гирей переправился через реку Пахру и встал всем войском в семи верстах от нее, выбрав себе защитой непроходимое болото.
Note99
Начальник артиллерии.
Note100
Военачальник, ведающий перевозкой и постройкой Гуляй-города.