Страница 2 из 59
Мне не нравились грубые матросы из низших слоев общества. В своей речи я никогда не употреблял непристойных слов, и мне было неприятно слышать их от других. Возможно, это отчасти было следствием моего общения с деликатными людьми – писателями и поэтами.
Служить во флоте – все равно что сидеть в тюрьме, и я буквально считал дни до своей демобилизации. Мои нью-йоркские братья по духу и друзья по литературе регулярно присылали мне письма. Они перебрались на Нижний Ист-Сайд и вели образ жизни, полный креативной свободы. Я никак не мог дождаться, когда покину военно-морской флот с его суровой жизнью и присоединюсь к приятелям.
Хотя я терпеть не мог флотскую жизнь, в ней было и нечто хорошее для меня. Она закалила меня и сделала более демократичным. Я увидел, что даже грубые матросы были людьми и что я не такой уж уникальный.
Общаясь с разными людьми, я чувствовал себя повзрослевшим. Поскольку мне пришлось терпеть свою морскую службу, я обрел способность сохранять стойкость и в трудных ситуациях. И все же я был недоволен, что вынужден отдать два года военно-морскому флоту. Служба не походила на серию романтических средиземноморских круизов. Подобно другим «краткосрочникам» (тем призывникам, которые не собирались становиться профессиональными моряками) я просто дожидался момента увольнения. Служба была безрадостным испытанием, но она разжигала во мне стремление отправиться в Нижний Ист-Сайд, где я надеялся обрети романтическую свободу. Через несколько месяцев после смерти президента Кеннеди я, честно отслужив свой срок, демобилизовался и, не заезжая к родителям на Статен-Айленд, отправился прямиком в Нижний Ист-Сайд.
К тому времени Нижний Ист-Сайд стал для меня и моих друзей самым мистическим местом в мире. Я воспринял свою новообретенную свободу от военной службы и родителей как заслуженное воздаяние. В нашем квартале жили пуэрториканцы, украинцы. Это были городские трущобы, приютившие подобных мне экспериментаторов: писателей, поэтов, художников. Наше окружение символизировало для нас свободу и бунт против примитивных ценностей среднего класса. Однако всё подгнивает. Я быстро утратил свое простодушие. Мы с друзьями продолжали мистический поиск истины, но – вслепую, на ощупь. В те наивные годы молодежь искала духовную истину, принимая ЛСД.
Вследствие несчастного случая я, с загипсованными ногами, в течение шести недель вынужден был соблюдать постельный режим. Я выписал из Общества веданты несколько книжек в мягкой обложке и стал читать книги по восточной философии: «Путь Дао», «Изречения Конфуция», «Бхагавад-гиту» и некоторые из Упанишад. Однажды мать, зайдя ко мне, сказала: «Ты ведь не веришь во все это, в действительности, правда?» Но «Бхагавад-гита» и Упанишады были для меня притягательными. Мне нравились некоторые истории из них и афоризмы об единстве Брахмана и атмы – внетелесного Я.
Шесть месяцев я жил в Нижнем Ист-Сайде на деньги, припасенные во время службы во флоте. Потом я устроился в службу социального обеспечения, где стал работать служащим, изучающим условия жизни неблагополучных семей и лиц, нуждающихся в материальной или моральной поддержке.
Социальная работа – это не прибыльный бизнес, а гуманитарная деятельность. Она предоставляла возможность оказывать людям помощь. По службе мне приходилось посещать получателей благотворительной помощи или претендентов на ее получение, выяснять, попадают ли они в категорию тех, кому такая помощь оказывается, узнавать об их проблемах и выслушивать их печальные истории. Я старался по-дружески помочь им получить деньги и изменить свою жизнь. И еще всегда было множество бюрократической бумажной работы.
При этом я продолжал свои литературные занятия. Коммерческая литература и журналистика меня не интересовали. Я хотел быть художником слова. Писательство было для меня способом отыскания истины.
Один из моих пишущих приятелей сказал мне: «Знаешь, тебе надо писать что-то на продажу. Нельзя быть идеалистом». Но я писал всегда ради самого процесса творчества. Я старался исследовать чудо вдохновения: почему человеку хочется писать? Откуда исходит этот творческий порыв? Чем порождаются желание и способность словесного самовыражения? В чем смысл жизни? Грубо говоря, я с помощью писательства хотел найти способ жить духовно. Меня привлекали те авторы, которые пусть и не были религиозными, но писали ради высокого. Например, мне нравился Кафка. Хотя люди считают его агностиком, для него литературный труд был религией. Бог не открыл Себя ему, но и материальный успех его тоже не интересовал. В литературе Кафка пытался выразить истину. Я старался идти за писателями, которых интересовали такие духовные вещи как высшее предназначение человека. Я читал книги Достоевского и других авторов, писавших на подобные темы. В общем-то, с моей стороны это было духовным поиском. Сравнивая таких авторов с людьми, работающими ради материальных благ (и даже со священниками, которые не были настолько честными, как эти писатели), я воспринимал писателей как духовно мотивированных.
И все же, несмотря на мое старание найти истину в литературном труде, самочувствие мое ухудшалось, и ничто меня не радовало. Я пришел к вере в утверждение Ван Гога: «Страдание вечно». Чего еще можно ожидать в абсурдной Вселенной? Я чувствовал себя потерянным, но это же чувство было присуще и великим философам, художникам и композиторам. Понятно, что я не ожидал внезапного появления какого-то гуру, который спасет меня. Я был слишком циничным. Однако я постоянно читал разные переводы «Бхагавад-гиты» и Упанишад.
По воле судьбы, за неделю до того, как магазин подарков на Второй авеню 26 стал храмом Шрилы Прабхупады, я стоял у двери этого магазина, дожидаясь друга. В заднем кармане у меня лежала «Бхагавад-гита». Почему-то мы с приятелем условились встретиться на Второй авеню возле дома 26. Тогда я и понятия не имел, что там будет вскоре происходить.
Был июль 1966. Я часто ходил пешком по Второй авеню на работу и обратно. На углу Второй авеню и Хьюстон-стрит находился магазинчик ностальгических подарков. Над его дверью красовалась вывеска: «Бесценные дары». В магазине были выставлены спичечные коробки, украшенные кадрами из голливудских кинофильмов сороковых годов. Однажды, проходя мимо, я обратил внимание, что магазин опустел. Вывеска осталась, но внутри уже ничего не было. Маленький листок за стеклом извещал, что А. Ч. Бхактиведанта Свами по вечерам читает лекции по «Бхагавад-гите». Еще в витрине стояла картина, изображающая каких-то святых, танцующих с воздетыми руками. Объявление меня заинтересовало, поскольку я читал «Бхагавад-гиту».
Впервые я пришел на лекцию по «Гите» теплым летним вечером, в семь часов. Входная дверь и окна, выходящие во двор, были широко открыты. Кроме меня в комнате находилось еще человек десять. Некоторые были одеты в джинсы и рубашки типа гимнастерок. Мы оставили свои стоптанные кроссовки у двери и сели на пол. Большинство из нас жили в Нижнем Ист-Сайде; добраться до бывшего магазинчика нам не составляло большого труда. Комната была голой: ни картин, ни мебели. Даже стульев не было – только несколько простых соломенных циновок. В центре комнаты с потолка свисала единственная лампочка.
Когда я уселся на пол, один из парней спросил, как меня зовут. Мы обменялись несколькими фразами, и я почувствовал себя непринужденно. Там собрались такие же молодые ребята, как я. Похоже, эта группа уже несколько раз собиралась. Вдруг открылась боковая дверь, и в комнату вошел Прабхупада. На нем не было рубашки. Шафрановая ткань, покрывавшая его туловище, оставляла обнаженными его руки и часть груди. На его ногах были остроносые туфли, а его тело имело золотисто-коричневый цвет. Я смотрел на Прабхупаду, на его выбритую голову, на его уши продолговатой формы. Внешность Прабхупады внушала почтение, он напоминал мне виденные мною прежде изображения медитирующего Господа Будды. Прабхупада был пожилым, но держался прямо, выглядел бодрым и сияющим. Лоб Прабхупады украшала вайшнавская отметина из желтоватой глины. Прабхупада узнал большого бородатого Говарда (Хаягриву) и улыбнулся: «Ты привел друзей?»