Страница 104 из 106
Патриарх пристукнул посохом и поклонился:
— Обсудим, великий государь.
— Разреши, государь, слово молвить, — попросил, выступив вперед, митрополит Крутицкий Геласий.
Федор Иванович повернул к нему бледное, похудевшее лицо и молча кивнул.
— Объявляю тебе, государь, что вдовая царица Марья вину признала. В день моего отъезда из Углича призвала меня к себе и говорила, что убийство Михайлы Битяговского и жильцов — дело грешное, виноватое, и молила смиренно донести ее челобитную до государя, чтоб государь бедным червям Михайле Нагому с братьями в их вине милость оказал…
Присутствовавшие в палате бояре и дворяне переглянулись и потупили взоры. Что-то несуразное и непонятное сказал митрополит. Какую вину признала царица Марья? Уж не в смерти ли царевича?! Нет, не могло так быть.
Митрополит закончил речь и, шурша ризами, поклонился. Царь долго стоял с открытым ртом. Он старался понять, что сказал митрополит Геласий. Почувствовав боль в груди, он отпустил всех и позвал лекаря: «Они убили царевича Дмитрия! — билась в голове царя Федора неотступная мысль. — Зарезали, зарезали!»
Борис Годунов из Грановитой палаты вышел с просветленным лицом. Теперь все придет в порядок, все займет свое место. Окончатся страхи и подозрения. На патриарха Иова правитель надеялся крепко. Не будь его, вряд ли он решился бы на страшное дело. «Я защищал престол и божьего помазанника царя Федора Ивановича, — успокаивал себя правитель, — и бог простит меня. Защищая престол, оборонял и свою сестру царицу Орину. Нагие, прикрываясь Дмитрием, хотели свергнуть законного царя и захватить власть… Я только защищался».
На следующий день патриарх Иов поднес Федору Ивановичу решение освященного собора: «Да будет воля государева. Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царевича прекратилась судом божьим. Что Михайла Нагой есть виновник кровопролития ужасного. Михайла Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайлу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду, велел побить напрасно, за то, что Михайла Битяговский с Михайлом Нагим часто бранился за государя, зачем он, Нагой, держал у себя злого ведуна Ондрюшку Мочалова и других ведунов. За такое великое изменное дело Михайла Нагой с братьею и мужики угличские по своим винам дошли до всякого наказания. Но сие дело есть земское, ведает оное бог и государь, в руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить всевышнего о царе и царице, о тишине и благоденствии народа».
Прослушав доклад, Федор Иванович перекрестился и заплакал. В бога и отцов церкви он верил незыблемо, однако братца Дмитрия ему было жалко.
— Теперь, — сказал он Борису Годунову, — поступай как знаешь. Я на все согласен.
Правитель, как всегда, передал дело боярской думе. Обычно он поступал так. Если кто заслуживал опалу, но мог быть прощен, того миловали и писали в указе: «Государь прощает из уважения к просьбе конюшего боярина Бориса Годунова». Кого осуждали на казнь, о том писали по-другому: «Так приговорили бояре, князь Федор Иванович Мстиславский со товарищи». В подобных случаях о Борисе Годунове не вспоминалось.
Так поступил Борис Федорович и на этот раз. Выполняя царский указ, боярская дума готовила виноватым тяжкие наказания.
Правитель Годунов редко присутствовал при допросах, но сегодня случай был из ряда вон выходящий. Допрашивали Михайлу Нагого, упрямо твердившего об убийстве царевича Дмитрия.
Борис Федорович спустился в подземелье, когда все было готово к пытке и Михайла Нагой стоял голый до пояса, со связанными назад руками. Дело тайное, государево, и лишних людей в пытошной не было. Окольничий Клешнин сам сидел с пером в руках. Палач Никита в расчет не шел, язык ему вырвали давно, лет десять назад.
Борис Годунов быстрым шагом прошел мимо Нагого. И все же успел заметить посиневшие, с разбухшими венами руки узника, затянутые веревкой. Правитель опустился в деревянное кресло, в котором не раз сиживал Иван Васильевич Грозный.
— Здравствуй, Михайла Федорович, — сказал он, усевшись поудобнее.
— Здравствуй, ежели не шутишь, — глухо отозвался Михайла Нагой. — Здравствовать нам, Нагим, как видно, не приходится.
— По розыску ты виноват. Расскажи все, как было. Как вы, Нагие, не уберегли царевича и он набрушился на нож и помер от своей руки. Ежели правду скажешь, всем вам милость от меня будет.
— Царевич Дмитрий не сам набрушился на нож, его зарезали убивцы, — твердо сказал Нагой. — Я буду целовать на том крест. Пусть приведут сюда патриарха. Приведите патриарха.
— Еще что скажешь?
— Мамка боярыня Василиса Волохова говаривала, что по твоему, Борис Федорович, велению убит царевич.
Окольничий Клешнин поперхнулся слюной. Оглянулся, пальцами убрал обгоревший фитиль. Затрепетало пламя, заколебались тени по стенам.
— Прочти, что сказала Волохова. — Правитель повернулся к окольничему Клешнину.
— «Царевич упал на землю в падучей и набрушился на нож», — четко и твердо прочитал Клешнин. — «А ежели я что иное говорила, то токмо под страхом смертной казни. Михайла Нагой хотел мне молотком голову разбить, замахнулся было… а молоток тот тяжек, поболее пяти гривенок».
— Что скажешь, Михайла Федорович? Смотри, будем ломать тебя на дыбе.
— Лжа, все лжа, убили царевича. Рана широкая, во все горло. Ты ведь видел, Андрей Петрович. Скажи, разве от своей руки такую рану ребенок мог сделать?
— Читай еще, что Василиса Волохова сказала.
— «На Афанасия Афонского ночью приехал в Углич князь Андрей Шуйский. Собрались они: Михайла, Григорий и Андрей Нагие да князь Шуйский в верхних палатах. Пили они вино, упились и промеж себя говорили. И сказал им князь Шуйский тако: „Везите царевича Дмитрия в Москву и верных людей с собой берите. Колокольным звоном царевича Москва встретит, и быть ему на царском престоле, а царя Федора Ивановича с царства долой…“ Пьяные они громко говорили, а я под дверью стояла и слышала».
— Что скажешь теперь, Михайла Федорович? — спросил правитель.
Михайла Нагой долго молчал. По лбу потекли ручейки пота и залили глаза.
Узник мотнул головой, стряхивая едкий пот.
— Молчишь? — В голосе Бориса Годунова послышалось злорадство. Однако правителя заговор теперь не тревожил. Царевича Дмитрия не стало, и все рассыпалось само собой. Страшно прослыть убийцей царевича.
— Лжа… Может, и говорили что по пьяному делу, не помню теперь. — Нагой вспомнил клятву на иконе. — Нет, таких разговоров не было, солживила проклятая баба.
— А ежели твой брат Григорий и дядя Андрей вину признают и на том будут крест целовать… и жильцы признают, что ты их в Москву звал, тогда как?
— Лжа, все лжа, — твердил Михайла.
— Смотри, кости вывернем — другое заговоришь.
— Пытай не пытай, говорить буду правду.
— Послушай, Михайла Федорович, в остатный раз добром говорю. Ежели ты скажешь правду о том, как Нагие не уберегли царевича и он на нож набрушился, никого не трону. В Москве по-прежнему будете жить либо в Угличе, как захотите. Царице Марье в почете жить до конца дней своих. Денег дам и земли отмерю вдоволь… А не скажешь, я расправу учиню, какой прежде не видано было. За царскую кровь младенца никого не пожалею. Всех, кто на княжьем дворе был в тот день, всех на плаху. Царицу в монастырь, а вас, братьев, в ссылку, в Сибирь соболей ловить.
— Что ты говоришь, Борис Федорович, побойся бога!
— Вы царевича не уберегли, а для отвода глаз и своего спасения царского дьяка Битяговского убили. Ты своей рукой убил, — возвысил голос Борис Годунов. — Бога я боюсь, поэтому и расправлюсь с вами за кровь сына помазанника божьего.
— Лживый ты человек, Борис Федорович.
— Вы, Нагие, противу царской власти мятеж в Угличе учинили. Колокольным звоном народ подняли…
Борис Федорович загорелся и готов был говорить долго.
— Хочешь, я тебе всю правду выложу? — прохрипел Михайла Нагой, ворочая налитыми кровью глазами.