Мать

Мать. Потому что инструмент принадлежит ему, как мне - мой стол.

Антон. Да. Но, по-вашему, правильно, что наш инструмент принадлежит ему?

Мать (громко). Нет! Но, правильно это, по-моему, или нет, - инструмент все равно принадлежит ему. Может, кому-нибудь покажется неправильным, что стол мой принадлежит мне.

Андрей. Стой! Есть разница между собственным столом и собственной фабрикой.

Маша. Стол, само собой разумеется, может вам принадлежать. И стул тоже. Никому от этого беды нет. Если вы его поставите на чердак - кому какое дело. Но если вам принадлежит фабрика, то можно навредить сотням людей.

Иван. Потому что в ваших руках весь их рабочий инструмент, и, значит, вы можете этим пользоваться.

Мать. Понятно. Этим он может пользоваться. Вы что думаете - за сорок лет я этого не приметила? Но вот чего я не приметила: будто против этого можно что-нибудь поделать.

Антон. Значит, насчет собственности господина Сухлинова мы дотолковались. Фабрика - собственность иного сорта, чем ваш стол. И Сухлинов может этой собственностью пользоваться так, чтоб обирать нас.

Иван. Есть еще кое-что примечательное в его собственности: ни к чему она, если он не станет с ее помощью нас эксплуатировать. Она ему дорога лишь до тех пор, пока это наш рабочий инструмент. Как только она перестанет быть нашим орудием производства, она обратится в кучу железного лома. Значит, эта его собственность нуждается в нас.

Мать. Ладно. А как вы ему докажете, что он в вас нуждается?

Андрей. Видите ли. Если Павел Власов придет к хозяину и скажет: "Господин Сухлинов, без меня ваша фабрика - только куча железного лома, а потому не смейте самоуправно урезать мне плату", - Сухлинов только расхохочется и вышвырнет его вон. Но ежели все Власовы города Твери, восемьсот Власовых, явятся перед ним и скажут это - тогда, пожалуй, господину Сухлинову будет не до смеха.

Мать. Это и будет ваша забастовка?

Павел. Да, это и будет наша забастовка.

Мать. Это и было написано в листовке?

Павел. Это и было написано в листовке.

Мать. Ничего нет хорошего в забастовке. Что я буду стряпать? Как расплатиться за квартиру? Завтра утром вы не выйдете на работу, а что будет завтра вечером? А через неделю? Положим даже, что мы как-нибудь из этого выпутаемся. Но объясните: если в листках было написано только про стачку, почему же полиция хватала людей? Какое полиции до этого дело?

Павел. Правильно, мать. Мы тоже спрашиваем: какое полиции до этого дело?

Мать. Стачка у Сухлинова - наше дело, это полиции не касается. Вы, видно, тут чего-то напутали. Тут что-то не так. Должно быть, думают, что вы хотите взять силой. Вам бы показать всему городу, что спор с хозяевами у вас мирный и правильный. Это все могут понять.

Иван. Это-то мы и хотим сделать, Пелагея Ниловна. Первого мая, в международный день рабочей борьбы, когда все тверские заводы выйдут на демонстрацию за освобождение рабочего класса, мы понесем плакаты, которые будут требовать от всех тверских рабочих, чтобы они поддержали борьбу за нашу копейку.

Мать. Если вы тихо пройдете по улицам с плакатами, никто не может вас тронуть.

Андрей. А мы думаем, что господин Сухлинов этого не допустит.

Мать. Ничего. Придется допустить.

Иван. Полиция, вероятно, разгонит демонстрацию.

Мать. Почему это полиции так полюбился Сухлинов? Все же мы ходим под полицией - и вы и сам Сухлинов.

Павел, Так ты, мать, думаешь, что против мирной демонстрации полиция ничего не предпримет?

Мать. Да, я так думаю. Тут же никакого насильничества нет. На это, Павел, я никогда не пойду. Ты же знаешь, я в бога верую, и о насильничестве и слышать не хочу. За сорок лет на своих боках узнала я его и никогда против него ничего поделать не могла. Но пусть за моей душой никакого насильничества не числится, когда буду умирать.

V

Рассказ о Первом мае 1905 года

Улица.

Павел. Проходя через рыночную площадь, мы, рабочие сухлиновских фабрик, столкнулись с многотысячной колонной других заводов. На наших плакатах было написано: "Рабочие, поддерживайте нашу борьбу против сокращения заработной платы! Расширяйте фронт борьбы!"

Иван. Мы шли в порядке и спокойно. Мы пели: "Вставай, проклятьем заклейменный" и "Дружно, товарищи, в ногу". Наша фабрика шла как раз за головным красным знаменем.

Андрей. Рядом со мной шагала Пелагея Власова, вплотную вслед за своим сыном. Когда мы утром за ним зашли, она вдруг вышла из кухни уже одетая и на наш вопрос: куда она? - ответила...

Мать. С вами.

Антон. Много таких, как она, шли с нами. Суровая зима, урезка заработной платы рабочим и наша агитация привели многих в наши ряды. На пути к бульвару Спасителя мы увидели нескольких полицейских, но солдат не было. А вот на углу бульвара и Тверской выстроилась двойная цепь солдат. Как только они увидели наше знамя и плакаты, чей-то голос крикнул: "Берегись! Разойтись немедленно! Стрелять будем!" А вслед за тем: "Убрать знамя". Наша колонна замедлила шаг.

Павел. Но задние ряды напирали. Передние остановиться не смогли. Раздались выстрелы. Когда несколько человек упали, началась паника. Многие не верили глазам своим, не могли понять, что это действительно случилось. Потом солдаты двинулись на толпу.

Мать. Я пошла с ними, чтоб участвовать в демонстрации за рабочее дело. Ведь шли-то сплошь хорошие люди, которые всю свою жизнь работали. Правда, между ними были и отчаявшиеся, которых безработица довела до крайности, были и голодные, слишком слабые, чтобы дать отпор.

Андрей. Мы стояли близко к передним рядам и во время обстрела не разбежались.

Павел. С нами было и знамя. Смилгин нес его. Мы и не думали его бросать. Потому что тут мы сообразили, даже не сговариваясь друг с другом, как важно, чтобы солдаты напали именно на нас и отняли именно наше знамя, красное. Мы хотели показать всем рабочим, кто мы такие и за что мы стоим. За рабочее дело.

Андрей. Наши враги вели себя, как дикие звери. За это их и содержат всякие Сухлиновы.

Маша. Наконец-то все бы это заметили. А потому наше знамя, красное знамя, надо было держать как можно выше, чтоб оно было видно не одним только солдатам, но и всем остальным.

Иван. А кто не увидел, тем бы про него рассказывали еще нынче, или завтра, и не один год, вплоть до того дня, когда они его наконец увидят воочию. Нам верилось, и многим было ясно в ту минуту, что знамя наше будет зримо отныне и вплоть до полной переделки мира, которая идет на всех парах: наше знамя, самое грозное для всех эксплуататоров, для всех господ, самое беспощадное!

Антон. А для нас, рабочих, - последнее и решительное!

Все.

Вот почему всегда

Радостно или злобно,

Будете вы его видеть

Судя по вашему месту в этой борьбе,

Которая кончится не иначе

Как нашею полной победой

Во всех странах и всех городах,

Где рабочие есть.

Мать. Но в тот день знамя нес рабочий Смилгин.

Смилгин. Мое имя - Смилгин. Двадцать лет я участвовал в рабочем движении. Я был одним из первых, развернувших на заводе революционную пропаганду. Мы бились за лучшую оплату и лучшие условия труда. Защищая интересы товарищей, я часто вел переговоры с хозяевами. Сначала я держался враждебно, но потом, сознаюсь, мне подумалось - не легче ли договориться по-хорошему. Если мы станем сильнее, думалось мне, с нашим мнением будут считаться. То была, наверно, ошибка. И вот я - здесь. За мною многие тысячи, но перед нами все те же насильники. Можем ли мы отдать знамя?

Антон, Не отдавай его! Переговоры "и к чему не приведут, - сказали мы. И Пелагея Власова сказала ему... Мать. Не отдавай, не отдавай - тебе за это ничего не будет. Что может полиция иметь против мирной демонстрации?

Маша. И тут пристав крикнул: "Подать сюда знамя!"

Иван. А Смилгин обернулся и увидал за знаменем каши плакаты, а на плакатах наши лозунги. А за плакатами стояли стачечники с сухлиновской фабрики. И мы смотрели на него - что станет делать со знаменем этот человек, рядом с нами, один из нас.