Гонец из Пизы

Ольховский же повернулся на каблуках так, что фуражка смазалась козырьком вбок, не успев за вращением головы, и проследовал высказать негодование старпому.

– Знаешь, о чем я мечтаю? – спросил он, стравив пары.

– Знаю, – флегматично кивнул Колчак.

– Ну?

– Тебе в подробностях? Выстроить команду на баке, вызвать вооруженный караул и под горн повесить его на рее.

– Почти телепатия… Но на самом деле я мечтаю о другом…

– Все мечтают о другом, хм.

– В последние годы я понял, почему матросня в восемнадцатом году переколола в Кронштадте всех офицеров.

– С-с-сволочня потому что.

– Озверели-с, вашбродь. Развал, воровство, безнадега, безделье – и все можно. Ничего не напоминает?

– Есть предложения?

– Почти есть… – зло прищурился Ольховский.

– Гонять как сук и держать в ежовых рукавицах!

– Ежики для рукавиц кончились, господин старший помощник. Что ты с этим Груней сделаешь? Нету у военкоматов для тебя других матросов! Губа? Дисбат? ЧП нам первым не нужно, и он это лучше тебя понимает. Списать? А пришлют лучшего?…

Колчак в этот день был также не в духе, но уже по совершенно другой причине, характера сугубо личного. Он получил официальный ответ от начальника КЭЧ, что квартиры ему в ближайшем полугодии выделить не смогут, следовательно, поскольку на съемное жилье казенных денег и близко не хватало, а своих тем более, семья продолжала куковать в Севастополе. Ему предстояло вечером звонить туда и сообщать эту новость жене.

– Да, – сказал он, – примерно вот так революция и происходила. Грохнуть раз главным калибром по штабу флота – и мгновенно найдутся квартиры для всех желающих. Кстати о грохнуть… в смысле о квартирах. Пошли чего покажу.

Он увлек Ольховского на палубу. Отчужденной прямой пройдя сквозь бессмысленное движение туристов, зацепились взглядом за приоткрытую дверь рубки – на ручке покачивался раззявленный замок.

В рубке они застигли фигуру в белесой застиранной робе, акробатическим пируэтом отлетевшую от штурвала и еще в воздухе пытающуюся принять стойку смирно. Когда смазанное изображение зафиксировалось стуком каблуков о палубу, оно оказалось матросом Габисония. Матрос состоял из вытаращенных глаз и икоты.

– Блядь!! – завопил Ольховский.

– Й-я!! товарищ капитан первого ранга! – выкрикнул Саша от испуга и старательности на той же громкости.

– Ты что здесь… аэробикой занимаешься?!

– Никак нет!

– А чем?!

Саша дернул щекой, покраснел и запыхтел.

– Рукоблудствовал, – недобрым голосом предположил старпом.

– Я… у штурвала… стоял просто… – пробормотал Саша.

– Зачем?! Что?!

– Я… так… как бы… мечтал… – теперь для передачи Сашиного голоса пришлось бы прибегнуть к самым маленьким, неразличимым буквам. – Виноват, товарищ капитан первого ранга… не повторится!…

– Кто ключ дал? Спер? Мечтатель. Пять нарядов! А теперь пошел вон, – с отвращением сказал Ольховский, и гаснущее видение дробью чиркнуло по трапу.

– У штурвала он мечтает… – хмыкнул Колчак. – Мало занят, значит.

Ольховский расслабил тело в адмиральском кресле и бездумно вперился по курсу в неизменную набережную за длинным отблеском серой воды.

– Петр Ильич, ты музыку любишь? – спросил Колчак.

– Нам и без музыки дерьма хватает. А что?

– А просто, – вот тот особнячок прямо по курсу купил Ростропович с Вишневской… тот синий, трехэтажный.

– Весь?

– Весь.

– Уважаю виолончелистов, – сказал Ольховский. – Ты это и хотел показать?

– Тут я знаешь что подумал? Мы могли бы организовать товарищество с ограниченной ответственностью Выстрел Авроры. Хорошие бабки гребли бы.

– Это как?

– Ну, скажем, богатый новый русский за двести тысяч может из бакового орудия засадить один снаряд по городу. По памятникам архитектуры нельзя. Точность попадания мы обеспечиваем. Боеприпасы наши. Из двухсот тысяч мы рассчитываемся с городом за убытки, а разницу – себе. Налоги, конечно.

– У меня тоже мысль одна была, – сказал Ольховский. – Привести корабль в порядок и катать новых русских по Неве – за очень большие деньги. Сразу модно станет. Ресторан, казино, в охране матросы в пулеметных лентах. А потом подумал – нельзя.

– Почему?

– Утопить кого-нибудь захочется, швырнут матросики банкира за борт с колосниками на шее, потом копоти не оберешься, слухи пойдут, расследование, а…

Полистали мысленные картины.

– О чем я думал, когда командовал Москвой? – пожал плечами Колчак. – Ведь мог поднять самолеты, разнести эту самостийную раду, спровоцировал бы заваруху, а обратного хода уже нет, – и был бы Севастополь наш.

– А ты бы где был?

– Застрелился, – рассудительно ответил Колчак. – Так хоть человеком бы побыл! А это что – жизнь? Твою мать, Петька, когда же просвет. Ты не обращал внимание: сейчас спивается масса народа старше сорока, вот что интересно. В молодости гулял, квасил, все ничего, жизнь так или иначе состоялась, – и вдруг на склоне лет и карьеры без стакана день прожить не может. Почему бы? А глухо, как в трюме.

– Ты Саблина помнишь с его сторожевиком?

– Дол-бак твой Саблин! Тоже, второй лейтенант Шмидт. Через всю Балтику, против флота, когда все гайки закручены – на что он рассчитывал? Хочешь уйти – захвати малый торпедный и дуй к тому берегу. Хочешь мир известить – рви зигзагом на радио в Стокгольм. Не можешь выстроить операцию – не офицер! Типичный русский бунт – пример бессмысленности.

– Достало, значит.

Они посмотрели друг на друга, помолчали и засмеялись.

– Машину не наладишь, – сказал Колчак.

– Налажу. Нам хватит оборотов сорок на один вал для малого хода.

– Котлы не соберешь.

– Соберу. Дизель форсирую.

– Штанги срезать?

– Тоже, проблема.

– А как ты с постамента поднимешься?

– Дождусь нагонной воды. А вообще – понтон, с правого борта – кольца, и полотенца под днище. У нас шесть тысяч тонн – подумаешь.

– Где ты возьмешь понтон? – Колчак провел пальцами по нижней кромке смотровой прорези и внимательно осмотрел их, проверяя чистоту. Ненужного ответа ждать не следовало, потому что достать можно что угодно, и он знал это не хуже командира.

– 6 —

– На флаг и гюйс – смир-рна! Флаг и гюйс – поднять!

Вползли и впечатались в сизые тучи трехцветный государственный флаг и небесным крестом по горнему снегу – андреевский.

Бросили руки от козырьков офицеры, но команды вольно не последовало: врос и тянулся матросский крошечный строй, подавая уставную выправку со снисходительной небрежностью служак.

– Слушай приказ! Принято решение вновь превратить Аврору в активную плавединицу, вернуть ей статус действующей учебной базы флота. Объявляю переход на новый распорядок. С этого момента корабль переводится в режим подготовки к бою-походу. Машинной и трюмной командам: привести механизмы в готовность для подачи оборотов на гребные валы. Топливные цистерны проверить и подготовить к приему топлива. Командиру БЧ-5 – выделить людей для переборки рулевой машины, обеспечить передачу усилия со штурвала на баллерс руля. Начарту – орудия главного калибра в рабочее состояние! Всем командирам боевых частей и старшим команд подать план и перечень необходимых работ к семнадцати ноль-ноль. Поздравляю экипаж с переходом на боевой корабль!

Затянувшаяся пауза имела тональность стона, где более изумления и мрачных предвидений, нежели восторга.

– Ответ не слы-шу!

Выдержав отмеренные две с половиной секунды выдоха, ответ прозвучал с революционным разнобоем: если одни нестройно оторвали:

– Служим Отечеству! —

то другие покрыли святые слова казенным гарканьем:

– Ура! Ура! Ура!

Суммарный эффект клича получился какой-то невнятно-угрожающий. Так, вероятно, роптали на митинге стрельцы.

В течение всей процедуры Ольховский слышал свой голос со стороны, в метре правее и выше головы, которая была пустой и гулкой; он помнил такое за собой, когда девятиклассником выпил первый стакан водки.