Страница 1 из 10
Михаил Коршунов
Бахчи-Эль
1
Вечерело. Погасла жара. Вдоль заборов и у ворот резче очертились тени. Острым закатным бликом заострился крест на церквушке возле кладбища.
Минька отправился к большому гранитному камню у пекарни Толоровых встречать с завода своего дядьку Бориса. А Минькин дружок, Вася, — по-уличному Ватя — ушел за козой, которую пригонят со стадом с пастбища.
До революции пекарня принадлежала туркам Толоровым, и с тех пор в Симферополе за ней сохранилось это название.
С близких холмов Цыплячьих Горок, где были церковь и кладбище, доносился запах цветов лаванды. Лаванду недавно начали разводить на опытных участках для производства духов, мыла и пудры. Рядом с лавандой была плантация чайной розы. Но запаха роз на Бахчи-Эли не слышно: его забивает более пахучая лаванда.
На камне сидеть тепло. За день его нагрело солнце. К калиткам хозяйки вынесли легкие гнутые стульца, похрустывают присушенными на сковородах тыквенными семечками, поджидают мужей и сыновей с завода и парфюмерной фабрики.
Голубятники гоняют перед сном голубей, и голуби летают высоко в солнечном закате.
Во дворах тлеют на древесном угле мангалки, сделанные из прохудившихся ведер. Подогревают обеды в семейных кастрюлях, таких огромных, что, как говорится, через них и собака не перескочит.
К камню подошли ребята. Кеца — низенький, с плотной шеей, с мигающими жуликоватыми глазами, и Гопляк — ленивый, глаза щелками, мягкие широкие губы.
Ребята принесли бараньи косточки-ошики со свинцовыми дробинками, вклепанными для тяжести.
— Ишь ты, — проговорил Кеца, не разжимая зубов. — Казачок урюпинский. Когда приехал?
— Сегодня.
— Отец твой и в Урюпинске в начальниках ходит?
— Ходит. А тебе что? — Минька никогда и ни в чем не доверял Кеце.
— Мне ничего.
Гопляк безразличным голосом сказал:
— Здорово!
— Здравствуй, — ответил Минька и попросил: — Запиши к себе в бригаду, Гопляк.
— Тоже на розе захотел подработать? — спросил Кеца.
— Ну, захотел.
— Ватя сагитировал?
— Ну, Ватя.
— Приходи завтра утром, запишу, — сказал Гопляк.
Кеца и Гопляк уселись подле Миньки, начали игру.
— Быр!
— Икки!
— Быр!
— Икки! — подкидывали они косточки и считали очки.
Гопляк предложил и Миньке принять участие в игре. Минька согласился. За проигрыш били «горячие»: заголяли рукав рубашки и шлепали двумя пальцами по руке.
Проиграл Гопляк. Минька отмерил ему свои пять горячих. Кеца каждый раз, перед тем как ударить, слюнявил пальцы и бил с оттяжкой. Гопляк молчал, только губы вздрагивали.
Приплелся Ватя с козой.
— На старенького возьмете?
— Какой долгоносик выискался! — сказал Кеца. — Хватит, Миньку взяли. Валяй на новенького.
Ватя был в мятых, вздутых на коленях штанах и в калошах на босу ногу. Потоптался, подумал и решился.
Гопляк, как пострадавший, отстукал Вате пять ударов, после чего Ватя подышал на руку и присоединился к играющим.
Ребята сели, подобрав под себя ноги, и сдвинулись в кружок. Когда подбрасывали косточки, все совались головами.
— Быр!
— Икки!
В пекарне шипела нефть в печах, бряцали чугунные створки. Ухала квашня, опрокидываясь на железный противень. В окнах, запыленных мукой, полыхали багряные отсветы, передвигались силуэты пекарей в нахлобученных колпаках.
Коза дергала Ватю зубами за воротник рубашки: «Мэ-э!..»
Ватя щелкал козу между рогами, но коза не отставала и звала домой.
Ватя снял калошину и стукнул калошиной козу по морде.
Коза в ответ боднула Ватю. Он едва не слетел с камня вместе с Гопляком.
— Ах ты, мэмэкало! — закричал обиженный Ватя. — Вот найду дрын и тебе рога обломаю!
Успокоили козу, успокоили Ватю, игра возобновилась.
Ватя набрал меньше всех очков. Вскочил и, теряя калоши, помчался прочь. За ним, вскидывая копытами, помчалась коза. А за козой помчались Кеца и Гопляк, желая во что бы то ни стало расплатиться с Ватей.
Минька остался один.
Вспомнил Курлат-Саккала и сегодняшние слова Вати о том, что Курлат-Саккал объявился в Симферополе. Может, наблюдает за Минькой, выслеживает, отомстить хочет? Уехать, что ли, обратно в Урюпинск, домой к отцу? Но Борис всегда защитит Миньку!
Случилось это давно, когда Миньке было четыре года. Отец работал на Бахчи-Эли начальником оружейного склада.
В Симферополе скрывалась шайка белобандитов, под названием «Бубновые валеты»: они убивали большевиков и комсомольцев. Рядом оставляли игральную карту — бубнового валета. Руководил шайкой Курлат-Саккал, в прошлом есаул атаманов Каледина и Богаевского.
«Бубновые валеты» устраивали кулацкие мятежи, поджоги, провокации, занимались шпионажем в пользу турецких эмиссаров и мурзаков.
Это их люди в январе 1920 года предали и расстреляли матроса-большевика Назукина, возглавлявшего подпольный комитет в тылу у Врангеля.
Однажды Курлат-Саккал хотел выкрасть у Минькиного отца ключи от склада, чтобы вооружить банду.
Ночью он смазал стекла в окнах медом, наклеил на них бумагу. Стекла бесшумно выдавил и забрался в комнату: отец не любил, чтобы закрывали ставни.
Мать услышала — кто-то лезет, и разбудила отца. Он потянулся за карабином, который стоял в углу комнаты, но зацепил гитару, которая тоже стояла в углу.
Гитара дрынкнула.
Отец все же успел схватить карабин и выстрелить. Пуля угодила в оконную раму. Курлат-Саккал скрылся. Метка от пули до сих пор сохранилась в дереве.
Курлат-Саккал пытался подкараулить отца в степи или на безлюдных улицах, но отцу удавалось отстреливаться.
Спустя несколько лет, в развалинах пещерного города Мангуп-Кале, возле Бельбека, отряд красноармейцев под командой отца поймал белобандитов и Курлат-Саккала тоже. Люди говорили, что Курлат-Саккал побожился, если останется в живых, отомстить за все Минькиной семье, «представить к бубновому валету».
Курлат-Саккалу удалось бежать из тюрьмы. Теперь он прятался где-то в Симферополе.
Бориса Минька заприметил издалека. Он узнавал его всегда, среди любой толпы — высокого, с непокрытой головой. Борис шел легким, устойчивым шагом спортсмена. Под пиджаком— в складках на плечах и груди — угадывались мускулы.
К Борису у Миньки была особая с раннего детства любовь.
Это Борис, как только закончилась гражданская война, уехал к берегам Волхова строить самую большую по тому времени в стране гидроэлектростанцию. Присылал письма на завод в Симферополь, чтобы рабочие на заброшенных складах и двориках разыскивали, собирали станки и материалы для Волховстроя, помогали новому электрическому городу.
Позже Борис с бригадой рабочих отправился в деревню агитировать крестьян против кулаков и подкулачников.
Был и среди шести тысяч рабочих, откликнувшихся на призыв партии провести свой отпуск на уборке урожая в совхозе «Гигант».
Интересно жил Борис, работал в полную силу. Часто с Минькой отправлялся на стадион. Минька нес чемоданчик с майкой, губкой для обтирания и тапочками.
Встречные оглядывались: они оба — светловолосые, кучерявые, кареглазые — были схожи между собой. Миньку даже считали сыном Бориса.
Минька был уверен, что у Бориса нет никого дороже и ближе, чем он, Минька-стригунок. У Миньки есть мать, есть и отец, но Борис для него был и матерью, и отцом, другом и наставником в жизни.
Борис в детстве качал Миньку, завернутого в серое солдатское одеяло, в деревянном корыте вместо люльки.
Минька побежал навстречу Борису.
Борис схватил его, и Минька забарахтался в его крепких руках, как птица.
— Минька! Митяшка!