Страница 9 из 45
Двухэтажный барак для обслуживающего персонала — два подъезда, по восемь комнат в каждом, достроили уже к весне. Ксениной работой были довольны все — и официантки, которых перестали шпынять за грязную посуду, и повара, которым она помогала в свободную минуту, и директор, оценивший ее безотказность и трудолюбие. И она получила комнату в четырнадцать квадратных метров на первом этаже, с маленькой печечкой, в которую была вмазана чугунная плита на две конфорки, и с большим окном, глядевшим в лес. Барак был построен на отшибе, чтобы дети работников не путались под ногами у отдыхающих, на пригорке, окруженном густым сосновым лесом. На северной стороне лес пересекала широкая грунтовая дорога. Перед домом пробурили скважину и сделали колонку для воды, за ним сколотили сарайчики для дров и всяких хозяйских нужд, там же находились и так называемые удобства. Комендант под расписку выдал Ксении три списанные железные койки, две старенькие тумбочки, обшарпанный стол и несколько табуреток; кастелянша Вера, с которой она, едва познакомившись, успела подружиться, — старенькие списанные ватные тюфяки и подушки, постельное белье, украшенное казенными черными штампами, одеяла; с первой же зарплаты Ксения купила алюминиевую кастрюльку, чайник, пару тарелок и ложек — а что еще человеку надо?..
Обустроившись на новом месте, Ксения взяла на работе отгул и привезла из Горелого Лога детей. Старшей, Люде, уже было девять лет, Эдику семь и Леночке пятый годик — взрослые. Летом ходили на работу в теплицы и на огород — подсобное хозяйство Анатолий Михайлович развернул нешуточное, собирали ягоды и грибы в окрестных лесах, заработали себе на учебники и тетрадки. Откладывая рублик к рублику из небогатой своей зарплаты, Ксения справила им кое-какую одежонку, ботинки — в школу босиком не побежишь, суконные бурки с галошами на зиму. А потом и себе купила синее шерстяное платье с неглубоким вырезом на груди, и черную суконную юбку с белой кофточкой, и туфли-лодочки, чтобы было в чем на люди выйти. Правда, пальто у нее не было, ни зимнего, ни осеннего, и она еще долго ходила в своей замызганной телогрейке, из которой торчали клочья серой ваты, но потом и пальто появилось, перешитое из покрашенной в черный цвет солдатской шинели, с траченным молью цигейковым воротничком — купила за бесценок на барахолке у пьяной бабы, жаждавшей опохмелиться.
Давно ее подмывало съездить в Минск и хоть одним глазком взглянуть на свою бывшую квартиру, где прошли пусть и тоже не сахарные, но все-таки лучшие годы ее жизни, где она была молодой и счастливой, любила мужа и рожала детей. И еще — побывать на могиле Ивана — заросла небось за четыре с лишним года, заплыла травой. Не зря муж стал сниться каждую ночь — одиноко, видать, ему, всеми забытому. Но она никак не решалась. А вдруг остановит какой-нибудь уж слишком дотошный милиционер, потребует паспорт, и зашлют ее, куда Макар телят не гонял, а детишек рассуют по детдомам, и никогда она их больше не увидит. И все-таки Ксения пересилила свой страх и поехала. Были майские праздники, в доме отдыха пересменка, когда ж еще выберешься?! Весна, солнце, на минских улицах небось толпы гуляющих людей — с какой стати ее будут задерживать, проверять, на лбу у нее, что ли, написано, что заказана ей дорога в столицу? Она ведь не мешочница, не спекулянтка, пустая клеенчатая сумка в руках, чем она отличается от тысяч других минчан и приезжих! Прошмыгнет мышкой по своей Могилевской, посмотрит на старый дом с двумя кирпичными трубами над крышей, с двумя крылечками под легкими козырьками, крытыми дранкой, и четырьмя окнами в палисадник, заросший сиренью — слева ее окна, справа — соседские, потом сходит на кладбище, приведет в порядок Ванину могилку, вернется на вокзал, купит детям гостинцев — и назад. Поезда ходят примерно каждые два часа, никаких проблем. А на сердце станет легче.
Минск встретил ее кипением людей, деревянными лесами, обступившими здание строящегося вокзала, обгороженными досками котлованами. Она жадно оглядывалась вокруг и ничего не узнавала. Старые дома, которые лепились к вокзалу, разбомбили еще в сорок первом, теперь их снесли, привокзальную площадь расчистили, там спешно возводились какие-то огромные здания. Звенел трамвай, гудели машины, по булыжнику грохотали колеса извозчиков. Дальше за вокзалом тянулись сплошные закопченные руины — единственное, что ей было знакомо еще с войны.
Поплутав по паутине железнодорожных путей, Ксения пересекла их и переулками вышла на Могилевскую. Улица почти не пострадала от бомбежек, лишь кое где сквозь зелень садов виднелись обгорелые трубы. Была она тихой и малолюдной, вот только заборы, отгораживавшие дома от выщербленного тротуара, исчезли — их еще в войну пустили на дрова. Но и в этом для Ксении не было никакого открытия.
Она медленно шла по противоположной стороне улицы к своему дому. Сердце трепыхалось где-то в горле, забивало дыхание. Жадно попила из колонки воды — сколько раз она бегала сюда с коромыслом и цинковыми ведрами, судачила с соседками — колонка была для женщин чем-то вроде клуба: можно обсудить все новости и сплетни, узнать, где, что и почем. Отсюда ее дом был уже хорошо виден. Сирень в палисаднике, которую она сама тонкими прутиками посадила перед войной, разрослась, поднялась вровень в крышей, оделась в зеленую сочную листву, но нежные белые и лиловые .кисти на ней еще даже не набухли.
Ксения сделала еще десяток-другой шагов и остановилась за толстой корявой липой с обрубленными нижними суками. Липу не спилили на дрова только потому, что, рухнув, она раздавила бы два соседних дома, повалила электрические столбы и оборвала провода; умельцев, которые рискнули бы ее положить строго вдоль улицы, не нашлось, а рисковать никто не хотел. Из-за этой липы дом ее был, как на ладони; сквозь настежь открытые окна, на которых ветер трепал уголки раздвинутых цветных занавесок, она разглядела даже новые обои, гладкие, бежевые, и большой портрет Сталина в форме генералиссимуса в деревянной рамке на стене, и угол зеркального шкафа, и тумбочку возле подоконника, на которой стоял граммофон. В центре, за круглым столом, сидели двое каких-то мужчин в белых рубашках и две женщины в нарядных шелковых платьях, чокались, закусывали, смеялись. Заглушая их голоса, граммофон с повернутой к улице трубой, во всю мочь наяривал «Рио-Риту», фокстрот, который так любил когда-то Иван.
Пластинка кончилась, и один из мужчин встал из-за стола, чтобы сменить ее. Подковырнув, снял с диска, неловко прижал левой рукой к груди, чтобы не обронить, и Ксения обомлела — рука, а вернее, протез был обтянут черной перчаткой. Она тут же узнала молодцеватого следователя в кителе с двумя медалями, и ее словно пронзило ударом электрического тока. Так вот за что молодой и симпатичный лейтенант обрек ее и ее детей на скитания и горе, — чтобы заполучить эту квартиру!
Зажав рот рукой, чтобы не закричать от жгучей боли, Ксения поспешно кинулась назад. А в спину ей еще долго летели чарующие звуки старинного вальса «Разбил мое сердце сапожник...»
На Кальварийском кладбище за бутылку мутного самогона сторож помог ей укрепить подгнивший крест с жестяной табличкой на могиле Ивана, обложить ее дерном. Она выполола сорную траву, снесла к забору и, усталая, опустошенная, побрела к вокзалу. Руки и ноги налились свинцом, звенело в ушах, перед глазами роились черные мошки. Такой раздавленной, измученной она не чувствовала себя даже в свой первый день работы на кухне.
Больше она в Минск не ездила долго, а на Могилевскую не заглянула никогда — до самой смерти.
Постепенно Ксения втянулась в работу, как говорится, вработалась, да и полегче стало — появилась сменщица. А затем ее повысили: назначили младшим поваром. Она чистила картошку, шинковала капусту, лук, свеклу и морковь, самостоятельно готовила первые блюда. У нее было врожденное чувство меры и умение все доводить до вкуса; борщи и супы получались как домашние, как будто их варили в кастрюльках, а не в огромных котлах. Отдыхающим ее стряпня нравилась, посыпались хвалебные отзывы, а это, в свою очередь, нравилось и шеф-повару, и директору. За ударный труд к 8 марта ее премировали отрезом крепдешина на платье. Старшие дети не болели, учились хорошо, до их возращения из школы Ксения успевала заскочить домой и покормить Лену. Жизнь вошла в нормальные берега.