Страница 3 из 6
– Якобы я сам виноват. Он, мол, нашел в моих вещах склянку, которая пахнет так же, как пятно на картине. Он настаивает на реставрации, причем за мой счет, только реставрировать должен другой художник. Мне он больше не доверяет. – Швинд растерянно взглянул на меня. – Что прикажете делать? Я никого не подпущу к моей картине.
– А вы готовы опять исправить поврежденное место? – Я все хуже понимал, как реагировать на события.
– Место? Это не просто какое-то место. Это левая грудь! – Он схватил за левую грудь сидевшую рядом женщину.
Я опешил, но она засмеялась, не устыдившись, не смутившись, а просто весело рассмеялась: губы слегка скривились, на щеках обозначились ямочки. Она была блондинкой, и я ожидал услышать звонкий смех. Но смех получился глуховатым, с хрипотцой, как ее голос. Она сказала: «Карл!» – сказала ласково, как разговаривают с расшалившимся неловким ребенком.
– Я предложил ему поправить картину. Я даже предложил выкупить ее обратно, если угодно – за двойную цену. Но он не согласился. Сказал, что не хочет меня больше видеть.
7
На сей раз я позвонил Гундлаху. Любезным тоном он выразил сожаление.
– Не знаю, как у него вышла такая оплошность. Понятна его досада и желание восстановить картину в прежнем виде. Я тоже этого хочу, и никто не восстановит картину лучше его. Я ни в чем его не упрекал и не отказывал ему в доверии. Ведь он такой ранимый. – Гундлах засмеялся. – Во всяком случае, по сравнению с людьми вроде вас или меня. Но для художника это, видимо, нормально.
Швинд отреагировал на мое сообщение с облегчением и одновременно с озабоченностью:
– Надеюсь, все обойдется.
Три недели я о нем ничего не слышал. За это время он написал левую грудь заново. Ночью, накануне завершения работы, картина упала на металлический столик, где лежали кисти и краски; на картине остались пятна и появился разрыв.
Гундлах позвонил мне, он был вне себя:
– Сначала кислота, теперь эта напасть… Возможно, он великий художник, однако уж больно неловок. Я не могу заставлять его снова заняться реставрацией. Но я человек довольно влиятельный, поэтому сумею позаботиться, чтобы он перестал получать заказы, пока не отреставрирует картину.
Угроза оказалась излишней. Швинд, явившися ко мне в тот же день, был готов, даже жаждал заняться реставрацией, хотя на нее понадобилось бы от одного до двух месяцев. Но он пребывал в отчаянии.
– А что, если он потом опять…
– Полагаете, это его рук дело?
– Уверен. Неужели художник не сумеет прислонить картину к стене так, чтобы она не упала? Нет, он свалил ее, а потом вдобавок порезал ножом. Кант у столика тупой, он бы не порвал холст. – Швинд горько усмехнулся. – Знаете, где находится разрыв? Вот тут. – На этот раз он не стал трогать свою спутницу, а коснулся рукой собственного живота и паха.
– Зачем ему это?
– Из ненависти. Он ненавидит картину, на которой изображена его жена, ненавидит жену, которая бросила его, ненавидит меня.
– За что?
– Он ненавидит не картину, а тебя, потому что я ушла от него к тебе. – Женщина покачала головой. – Картина ему безразлична. Он хочет насолить тебе, вот и уродует картину.
– Вместо того чтобы решить дело со мной напрямую, он уродует картину? Разве это по-мужски? – От возмущения Швинд не мог усидеть на месте. Потом все-таки сел, понуро опустив плечи.
Я попытался осмыслить услышанное. Женщина позировала художнику, а потом сбежала с ним от мужа? Поменяла старого на молодого? Выжала из старого при разводе все возможное?
Но моей проблемой был муж, а не она.
– Оставьте в покое Гундлаха и картину. В юридическом отношении он бессилен вам навредить, его угрозу воспользоваться своим влиянием не стоит воспринимать всерьез. Забудьте про картину, даже если это причинит вам боль. Или напишите ее заново, – надеюсь, такое предложение для художника не оскорбительно.
– Не оскорбительно. Но от картины я отказаться не могу. Впрочем… – Он притих, выражение его лица изменилось, исчезло отчаяние, возмущение, презрение; лицо стало детским, и большой мужчина посмотрел на нас спокойно, уверенно. – Знаете, а ведь повреждение на ноге вполне могло быть случайным. Когда Гундлах заметил его, картина ему разонравилась. Он даже подумал, что повреждение поможет ему все забыть, а забвение принесет облегчение. Поэтому в следующий раз он сам повредил картину. Но, увидев картину в прежней красоте, он вновь полюбит ее.
– Гундлах не производит на меня впечатление человека, который поддается воздействию искусства. – Я вопросительно взглянул на женщину, но она ничего не сказала, не кивнула, а только посмотрела на Швинда удивленными и влюбленными глазами, словно радуясь его детскому простодушию. Я сделал новую попытку. – Вы отдаете себя в его руки. Он будет портить картину снова и снова. Вы не сможете заняться собственной работой.
Швинд печально взглянул на меня:
– За последние месяцы я ничего не написал.
8
Он рассчитывал отреставрировать картину за месяц или за два, и я был уверен, что потом он вновь появится в моем офисе. Однако минуло лето, а он так и не появился. В октябре я был занят сложным делом, поэтому не вспоминал о Швинде.
Но однажды утром наш администратор сообщил, что ко мне пришла Ирена Гундлах. На ней были жакет, топик, джинсы, и поначалу мне показалось, что для осени она одета слишком легко, однако, взглянув в окно, я увидел, что утренний туман рассеялся, небо посинело, а листья каштанов поблескивают золотом на солнце.
Подав мне руку, она села.
– Я пришла по поручению Карла. Ему хотелось поблагодарить вас лично, но сейчас у него такой период, когда лучше не отвлекаться от работы. В последние месяцы Гундлах находился в США, не мешал, поэтому Карл не только отреставрировал мой портрет, но и начал новую картину. – Она улыбнулась. – Вы бы его не узнали. Избавившись от проблем с моим портретом, он стал совершенно другим человеком.
– Весьма рад.
Она не поднялась с места, а лишь положила ногу на ногу.
– Счет, пожалуйста, пришлите на мой адрес. У Карла нет денег, он все равно передаст счет мне. – Она заметила в моих глазах вопрос, прежде чем я успел подумать о нем. – Это не деньги Гундлаха. Мои собственные. – Она улыбнулась. – Интересно, какое впечатление производит на вас наша история? Богатый старик заказывает молодому художнику портрет своей молодой жены, а они влюбляются друг в друга и сбегают. Расхожее клише, не правда ли? – Она продолжала улыбаться. – Мы любим расхожие клише за их правдивость. Впрочем… Разве Гундлах уже старик? А Карл все еще молодой художник? – Она рассмеялась, и меня удивил хрипловатый смех женщины с белокурыми волосами, бледной кожей и ясным взором. Смеясь, она чуть прищурилась. – Порой я задаюсь вопросом: так ли уж молода я сама?
Я тоже улыбнулся:
– Разве нет?
Она сделалась серьезной:
– У молодых есть чувство, будто все поправимо – все неудачи, проступки, даже преступления. Если этого чувства нет, а события и поступки оказываются необратимыми, значит мы стареем. У меня такого чувства больше нет.
– Тогда я вообще не был молодым. Моя мать умерла, когда мне было четыре года, – разве такое поправимо? Бабушка не смогла заменить ее.
Она пристально взглянула на меня своими ясными глазами:
– Вы еще никогда не любили, верно? Вероятно, вам следует постареть, чтобы стать молодым. Чтобы найти свою женщину, вернуть себе мать, которую вы потеряли, сестру, которой у вас не было, дочь, о которой вы мечтаете. – Она улыбнулась. – Мы, женщины, становимся всем этим, когда нас любят по-настоящему. – Она встала. – Не знаю, увидимся ли мы снова. Надеюсь, что нет, – пожалуйста, поймите меня правильно. Если мы увидимся снова, все пойдет вверх дном. Не кажется ли вам иногда, что Бог, позавидовав нашему счастью, рушит его?!
9
Мне хотелось бы считать ее слова пустой болтовней и поскорее забыть о ней. Какая разница, ее это деньги или Гундлаха. Главное, денег у нее хватает и работать ей не надо. Бездельница, пустышка. Однако забыть ее не удавалось. Она не шла у меня из головы – нога, положенная на ногу, узкие джинсы, узкий топик, ясные глаза и хрипловатый смех; раскованная, вызывающая, приводящая в смятение. Да, я испытывал смятение, когда она сидела напротив. Еще более сильное смятение я испытал на следующий день, побывав в доме Гундлаха и увидев ее портрет.