Над Черемошем

— Чуточку?

— Больше, чем ты меня.

— Больше нельзя, Марийка. Больше не бывает!

— Ты так думаешь?

— Не думаю, а знаю.

— Любимый мой, — и она коснулась пальцем его волос.

— Поют вихры?

— Соловьем поют.

— А заплачут филином!

В один миг на Василя навалились бандиты.

Парень рванулся, стряхивая с себя груз давно не мытых тел. Тяжело упал на землю Палайда, как пьяный пошатнулся Вацеба, а Василь в нечеловеческом напряжении схватил обеими руками за шею насевшего ему на спину Качмалу и, оторвав бандита от себя, перекинул его через свою голову на дорогу. Но тут Бундзяк с размаху опустил на голову парня приклад. Василь качнулся, перед его глазами закружился лес, вздыбилась сырая земля, усыпанная красной пихтовой хвоей.

— Василько! Василь! — девушка бросилась к милому.

Но грязные, жесткие руки отшвырнули ее, и перед нею, кривясь, морщась от боли, стал Качмала.

— Цыц, дрянцо! Твое счастье, что не до тебя сейчас — узнала бы в кустах мою любовь и ласку.

Бандиты подхватили оглушенного Василя и поволокли его к лошадям.

— Василько! — девушка, падая и подымаясь, бежала за милым.

— Отстань, девка! — крикнул Бундзяк, садясь на коня. — С нынешнего вечера о другом ночевщике думай. Ха-ха-ха!

Черные всадники, освещенные мертвенным светом месяца, погнали лошадей. А девушка, падая, вновь подымаясь, побежала за ними, роняя на землю слезы, с болью повторяя единственное слово: «Василько!»

— Голосит, как над покойником, — кусая распухшие губы, процедил Качмала.

— Так пусть лучше над ней голосят! — Бундзяк обернулся и, картинно изогнувшись, выпустил автоматную очередь.

— Василько! — всхлипнула девушка и неловко упала на дорогу.

«Проверить бы, расклевали ей пули жизнь или нет». Но неподалеку проходит Косовский тракт. Бундзяк оборачивается назад, однако тело девушки уже прикрыли тени. «Не встанет — ведь целую очередь всадил».

— Гнат, — обращается он к Палайде, — скачи скорее на тракт, погляди.

Бандит молча выносится вперед. Стены леса все плотнее обступают его и коня. Возвращается он не скоро, встревоженный.

— Что-то неладно на тракте, — говорит он, подъезжая к Бундзяку, — в лесу какие-то тени.

— Может, показалось?

— Может, и показалось. А все же надо поскорей добираться до оврага: милиция есть милиция, и последнее время все труднее становится выскальзывать из ее рук.

— Слышь, добрая душа, — насмешливо обращается Бундзяк к Вацебе, — отведи эту падаль в чащу, чтобы после не воняло у нас на дороге.

Вацеба, привязав коня к пихте, ведет в лес связанного Василя.

Бандиты, как привидения, поднимаются в гору.

— Стой тут. Убивать тебя буду.

Вацеба прицеливается парню в грудь.

— Теперь убьешь, когда руки сыромятиной закручены.

— Какое будет твое последнее желание?

— Чтоб вы поскорей сгинули.

— Ну, так молись богу, Василько, — Вацеба вздохнул.

— Это вам надо молиться — ваши тяжкие грехи ни Гуцульщина, ни люди не забудут. Кровь у вас уже не только с рук — из глаз брызжет. Родные дети и внуки, правнуки проклянут вас, как шелудивого Иуду.

— Родные дети проклянут, — лоб Вацебы морщится от боли. — А что же мне делать на свете?.. Затянули, как вола на бойню, втоптали бундзяки в кровавую грязь, и нет мне места ни на вашем, ни на ихнем берегу. А я не людей убивать хотел, я хотел свое поле пахать. — Он захлебывается словами, глотает их, словно боясь, что его грубо оборвут. — Я не продавал свою душу за кровавые достатки. Я не хотел этого…

— Правда? — Василь зорко глянул на него. — Так покайтесь!

— Да разве еще не поздно?

— Думаю, не поздно.

— И что со мной сделают? — стоном вырвался вопрос, который Вацеба не раз уже задавал себе в одиночестве.

— Я всыпал бы вам при людях розог пятьдесят по заду, чтоб разум из него в другое место перешел. А советская власть и пальцем не тронет, если искренне покаетесь, выгребете из души весь навоз и грязь.

— Правду говоришь?

— Я же не у вас учился.

— И не убьют меня?

— Если осталась в вас крошечка человеческого, сделают человеком.

Вацеба поморщился, вдруг вытащил из-за пояса нож, подошел к Василю и решительно разрезал ремень, которым были связаны его руки.

— Бери, Василь, это проклятое оружие и убивай меня либо веди к советской власти, — Вацеба передал Василю автомат и зажмурился.

— Да не терзайтесь вы! — досадливо крикнул парень. — Наслушались бундзяков и всякой погани, вот и думаете черт-те что! Пойдемте в долину, к людям.

— Спасибо тебе, сынок, спасибо! — в голосе Вацебы отозвались слезы.

— Ну, чего вы? — поморщился Василь, который больше всего на свете боялся слез.

— Разве я знаю, чего?.. Ой, крест святой, Бундзяк едет! — вдруг вырвалось у Вацебы испуганное восклицание. — Что делать, Василько, что делать?

— Бегите вниз!

Василь вскочил на лошадь и погнал ее навстречу Бундзяку. А Вацеба, держась в тени, петляя, побежал по крутому берегу Черемоша.

— Чего так долго возился? — Бундзяк, лихо сидя в седле, выезжает на дорогу.

— Как раз во-время, пане податковый экзекутор!

Бундзяк, как ворон, трепыхнулся в седле, и над головой коня взлетел автомат.

— И верно, во-время!

Бандит нажал на спуск, но выстрела не последовало.

И вдруг Бундзяку точно переломило хребет — согнувшись, он дернул за поводья и, колотя коня прикладом автомата, погнал его вверх.

— Не уйдешь, пане податковый экзекутор! Теперь не ты, а я караю.

Конь, вытягиваясь в бешеном галопе, птицей летит по извилистой горной дороге. Все сильнее звенят копыта, высекая гроздья искр, все уменьшается между всадниками зубчатая гребенка теней. Бундзяк, взвизгнув, полуобернулся, рука его с зажатым «вальтером» твердо, почти в одну точку, выпустила всю обойму.

Под Василем зашатался конь, и над его гривой яростно замелькали огоньки.

— Ой, спасите! — простуженно завопил Бундзяк.

Он резко покачнулся, сближаясь со своей тенью, но сразу же выровнялся, со страхом притронулся к раненому боку, выхватил из-за пояса топорик и принялся колотить им коня.

Заслышав выстрелы и крик Бундзяка, бандиты повернули коней и, пригибаясь к гривам, во весь дух помчались в горы. В узорах теней задымилась лунная пороша, замерцали синие стены деревьев, словно размытые игрой лучей.

— Я же говорил — милиция! Говорил же! — губы Палайды кривятся, и он плетью выбивает из лошади последние силы.

— Сколько твердили — не дразни фортуну, если она повернулась к тебе спиной… Но, но! Чтоб тебе до утра сдохнуть…

— Не бойся, сдохнет, — угрюмо пообещал Качмала.

— А Бундзяк словно и не замечал, что с каждым днем труднее выползать из подполья. Вот и доигрался.

— Может, удовлетворятся паном атаманом, не погонятся за нами, — проговорил Качмала, безуспешно силясь перегнать Палайду.

— Хорошо бы! — вздыхает тот, подбирая новые слова; ему хочется говорить, не переставая; страх раздирает когтями грудь, расслабляет тело, даже дышать становится трудно. — Но! Чтоб тебе еще жеребенком сдохнуть… Ой, что это?!

На крохотной прогалинке что-то зашевелилось, и он метнулся назад, так осадив коня, что едва не вылетел на дорогу.

— Полоумный! — выругался Качмала. — Это же высокие пни.

Верно, как он мог забыть? Тьфу! От пота даже одежда взмокла… Свой и конский пот въедается в липкую кожу, резкий дух его бьет в раздутые ноздри.

— А может, возьмем пониже, тропой?

— Тьфу на твою голову! — возмущается Качмала. — Бубнишь, словно перед несчастьем.

— Хоть ты не каркай!

Палайда подъезжает к прогалинке и только тут замечает, что конь под ним шатается, а с разодранных лошадиных губ срываются клочья кровавой пены. Соскочить бы на землю, дать лошади отдых, но затекшие ноги словно вросли в мокрую шерсть.

Страх Палайды передается и Качмале. Задевая плечом за пихты, он внимательно смотрит вдаль, морщит лоб, и при взгляде на неживой блеск его глаз Палайда морщится. Он давно знает, что это приземистое тело, начиненное дурной болезнью, близко к распаду, но пусть оно уцелеет в нынешнюю страшную ночь.