Над Черемошем

— Лесь, не убивай! — Бандит схватился руками за голову, присел и внезапно бросился на бригадира.

Но Побережник во-время отскочил в хлеба и снова ударил Нарембу автоматом.

Бандит обмяк, пошатнулся и неуклюжей раскорякой упал на дорогу.

— Не убивай, Лесь… — застонал он в безнадежности, не веря, что кто-нибудь может помиловать его.

Побережник гневно навел оружие на врага.

— Лесь, не карай, пусть его люди покарают, — подошла к мужу Олена.

Бригадир тяжело перевел дух, опустил оружие на теплую, живую волну колосьев, выпрямился.

— Будь по-твоему, Оленка. — И он вдруг улыбнулся. — Видишь, мягок я до поры, а силен всегда…

Под высоким небом золотятся высокие волны полей.

Лесь Побережник швырнул картуз на колосья, они прогнулись, заколыхались, и картуз повис, как гнездо.

— Урожай! — улыбаясь, проговорил Юрий Заринчук.

— Урожай! А ведь это только наши первые шаги. Каков же он дальше будет? — рассуждает Микола Сенчук.

— Как синее море.

— Идет! Идет! — и Лесь бросается навстречу комбайну, за которым тянется полсела.

Вот машина заходит на поле, и Олена, со страхом поглядывая на хедер, обращается к Павлу Гритчуку:

— Павлусь, ты гляди, осторожненько, осторожненько, чтобы хведер не обломился.

— Хедер, — поправляет Павло.

— Я же и говорю — хведер. Не обломится?

— Увидите.

И Олена, Юстин Рымарь, Юрий Заринчук, Лесь Побережник, Савва Сайнюк, Микола Сенчук завороженным взглядом следят за тем, как то самое поле, где еще сегодня пели перепелки, сгибается под крыльями мотовила и превращается в золотой поток колосьев и зерна.

А вокруг стрекочут косилки, поют косы; женщины бережно пеленают в рядна снопы, подымаются копенки, растут скирды, пчелиным роем гудит молотилка, снуют нагруженные зерном машины, и солнце озаряет радостный труд и лица тружеников.

За комбайном семенит и дед Олекса; он ко всему присматривается, все проверяет, нет ли где обмана… Все вроде бы хорошо, нехорошо только, что люди подсмеиваются над стариком.

— Дед Олекса, что ж теперь скажете про комбайн? — подходят к нему Григорий Нестеренко и Юстин Рымарь.

— А что я скажу? — разводит руками старик. — Ежели господь бог так хочет, пусть так и будет!

По полю разносится веселый смех, и даже сам дед Олекса не может сдержать улыбку: ну что тут поделаешь, такие времена настали…

Юстин Рымарь прямо с поля весело шагает домой обедать. Услыхав монотонный стук в овине, Юстин отворяет калитку. На гумне растрепанная Василина толчет вальком маковки.

— Тоже молотьба! — хмыкнул муж.

Василина, ничего не замечая, переползает на коленях с одного края тока на другой. И вдруг изъеденный червями валек переламывается и летит в порожний закром.

— Тьфу! — Василина вдогонку кидает и ручку.

— Сломалась машина? — насмешливо спрашивает муж, глядя на жену сверху вниз. — Может, механика из МТС вызвать?

Солнце примостилось на самой полонине, и в его лучах пролетает с печальным курлыканием журавлиный клин. По горным тропам, по оврагам плывут и плывут отары овец, стада коров, и мелодичные колокольчики оповещают Верховину и низ, что на полонине уже первый снежок вышивает крестиками прошвы троп. А в долинах еще колышется красочным маревом теплынь; еще обманутые пчелы падают на красные яблоки ионатанки[25], принимая их за цветы; еще возле сушилки медвяно пахнет табак в папушах, а по берегам прудов в сетях вздыхают солнечные слитки рыбин.

Того и гляди, пруды дадут по рыбине на трудодень, и это, ей-богу, недурно! — Юрий Заринчук любовно взвешивает на ладони широкого карпа, и рыбина больше радует его, чем золотой самородок.

— Так и я первые кирпичины взвешивал, — улыбается Савва Сайнюк. — Сам знаешь — глина, обожженная глина, а любуешься ею, как самоцветом. Вот житье!

— Житье! — соглашается Заринчук. — Какой же урожай у Мариечки?

— Небывалый! Плывут и плывут возы. А початки с мою руку. Так и смеются, желтозубые, любо глядеть.

Сперва из хаты выскакивает поросенок, за ним, размахивая скалкой, разъяренная Василина.

— Чтоб ты сдох! — Женщина колотит поросенка, и визг разносится по всему двору.

С улицы весело входят Юстин и Катерина.

— Опять молотьба?

— Вам смех, а мне горькие слезы. — Василина чуть не плачет. — Приготовила маку на базар, а это несчастье проклятое опрокинуло всю кадушку с маком в бадью, чтоб ему подавиться, чтоб ему околеть до вечера…

— Испортил всю коммерцию? — смеется Юстин.

— Молчи, а то и тебя скалкой огрею!

— Из меня все равно маку не выколотишь!

И чем раскатистее хохочет Юстин, тем больше сердится Василина. Наконец, плюнув, она швырнула скалку на поленницу дров, подошла к воротам и выглянула на улицу. Юстин и Катерина окрылись в дверях хаты.

— Опять поругались? — любезно осведомляется через плетень Палайдиха.

— Лучше бы уж ругались, а то смехом досаждают больше, чем руганью. Это что за подводы завернули сюда?

— Опять, наверно, колхозное на мельницу везут.

— Все на мельницу да на мельницу. А нам хоть бы пудик подбросили.

— Подбросят… на том свете угольков.

— Как здоровье, тетка Василина? — весело приветствует ее с воза молодой ездовой.

— Совсем бы хорошо, ежели бы ты мне, Михайлик, сбросил с воза хоть пуд зерна.

— А что ж, можно.

— Э?

— В самом деле.

Василина беспокойно огляделась вокруг.

— А никто не узнает?

— Никто. Ребята не скажут, — он оглянулся на усмехающихся возчиков. — Вот только бы Палайдиха не раззвонила на все село.

— Она словечка не проронит… Так что вы мне даете? — И Василина, еще не доверяя, подошла к возу.

— Что? Ну хоть бы вот этот мешок.

— Целый мешок?

— А чего ж делить его. Донесете?

— Отчего ж нет!

— Я знаю — вы не раз по врачебным кабинетам ходили.

— И они мне, милый, так пособили, что я теперь могучая, как гром на полонине.

— Ну, раз так — несите.

Василина, согнувшись, подхватывает на плечи мешок и, как молодая, бегом несется в чулан под одобрительный хохот возчиков и Юстина с Катериной, которые, стоя на пороге, наблюдают всю сцену.

— Михайлик, а может, ты и мне мешочек скинешь? — подходя к возу, просит Палайдиха.

— Нет, не скину.

— Что же я, хуже Василины? — Палайдиха багровеет от гнева, не замечая, что соседка уже возвращается к воротам с пустым мешком.

— Что ж, и хуже!

— Хуже? А вот я побегу к Сенчуку и все ему расскажу! Слышишь?

— Бегите хоть в тартарары!..

— Будешь ты меня помнить! — Палайдиха кинулась прочь, а Михайлик широко растворил ворота, и воз въехал во двор Рымаря.

— Михайлик, ты что делаешь? Люди же увидят… Михайлик! — закричала, оторопев, Василина.

— И пускай все видят! Это мы вашей семье трудодни привезли! Ешьте на здоровье!

Женщина окаменела от неожиданности. Вокруг поднялся хохот.

— Что ж это делается? — наконец вырвалось из груди Василины.

— То делается, что я тебе во все агитмассовые вечера до первых петухов втолковывал. Поняла теперь, что такое советская власть? — гордо объясняет Юстин, наконец победивший жену в нелегкой дискуссии.

— Так, так, — словно спросонок говорит Василина, и вдруг в глаза ее заползает страх. — Юстин, а может, это не зерно, а агитация?

— Есть у тебя, старуха, что-нибудь вот тут? — Рымарь постучал пальцем по лбу.

Но и этот красноречивый жест не успокоил женщину. Поправив платок, она метнулась в чулан, заперла его на замок, сунула ключ за пазуху и выбежала на улицу. Тут ее голова завертелась во все стороны, а глаза раскрывались от удивления все шире и шире, она готова была и плакать и смеяться.

По всему селу растекались подводы, нагруженные мешками. Ездовые, придерживая груз, выступали, как женихи, останавливались у ворот и обнимались с веселыми хозяевами.

25

Ионатан (джонатан) — сорт яблок.