Страница 23 из 53
— Ха-ха-ха! — обдергивая рубаху, плотоядно подхватил Качмала. — Неси-ка, баба, еду на стол. А ты, — обратился он к третьему бандиту, — смени Вацебу, а то закоченеет там босиком.
Бандит, поморщившись, неохотно вышел. Вскоре, едва сдерживая дрожь, вошел Вацеба.
— Озяб? — неприязненно встретил его Бундзяк. — Жаль, что утопил в Черемоше башмаки, а не голову.
— И правда, жаль, — Вацеба безнадежно махнул рукой.
— Как разговариваешь! Раскис, как хвост у головастика. Пора человеком стать.
— Пора, пора, только бы можно было, — покачал головой Вацеба.
— Ты это о чем заговорил? — насторожился Бундзяк. — Вот как дам тебе…
— Ничего вы мне не дадите: вы привыкли не давать, а забирать, — равнодушно пробормотал Вацеба.
Бундзяк рванулся к нему с кулаками, но на полдороге остановился, прошипел:
— Придешь в убежище — я тебе так дам, что на весь твой куцый век хватит!
Вацеба поморщился, потом неловко подошел к Калине. Девочка испуганно попятилась от него, забилась в уголок.
— И у меня где-то есть девчонка, как белая гусочка, и мальчишек двое, — проговорил он про себя и снова глянул на Калину.
— А у меня для тебя во какой мальчуган припасен! — крикнул Качмала, тыча под нос Вацебе кулак, и расхохотался.
— Ксеня, — строго заговорил Бундзяк, — мы сейчас не положим твою голову на порог, не будем убивать делегатов. Отправляйтесь поглядеть на большевистские колхозы, а когда приедете и захочется вам еще пожить, скажете людям так, чтобы им никогда не пришло в голову скопом работать… Ну, лей, что варила.
Ксеня подала большую миску с едой, и лица бандитов заволокло паром.
Беспомощно дрожит слабый огонек плошки, и жалостно дрожат слезы на ресницах Олены.
— Лесь, отдай уж им сапоги, может скорей уедут, — плачет она, нагнувшись к мужу.
И вот Вацеба поспешно, словно боясь, что у него отберут, обувается, под скорбным взглядом разутого Леся, в новые сапоги.
— Взвалишь на плечи здоровенный мешок с харчами — вот и не помрешь там с голоду, — поучает Бундзяк Леся и Олену.
— Да я скорей всего не поеду, не в чем. — хитрит Лесь в надежде, что, может быть, вернут ему сапоги.
— В постолах поезжай!
— А может, я сменяю у вас… постолы на сапоги? — учтиво обращается Лесь к Вацебе.
— Будет уж! — оборвал Бундзяк. — Все равно там с тебя сапоги снимут, с кожей сдерут. Там все в лаптях ходят, так что не намозолишь глаз колхозникам.
— Так, так, — не зная, что сказать, бормочет Лесь.
И вдруг Бундзяка окликнул с печи ласковый голос Галибея:
— Пане старшой, не вернуть ли вам в самом деле сапоги Лесю Ивановичу?
— Кто там еще каркает?! — хватаясь за оружие, вскричал бандеровец.
Галибей, стряхивая с одежды просо, слез с печи и смущенно улыбаясь, стал босыми ногами на лежанку. На миг взгляды бандеровца и зоотехника скрестились. Узкие брови Бундзяка взлетели вверх, потом опустились, нахмурились.
— А зачем же это — возвращать сапоги? — спросил он уже спокойнее.
— Вы, пане старшой, гуцул, и Лесь — гуцул, — охотно и смело пояснил Галибей. — Так зачем же вам выставлять на люди свою бедность? Там надо себя с самой лучшей стороны показать, чтобы знали национальную прелесть наших уборов и любовались ею, как в театре. Пускай туда люди едут в самых лучших сорочках, киптариках, сапогах!
— Сымай делегатские сапоги! — вдруг приказал Бундзяк Вацебе, и тот с таким рвением принялся стряхивать их, словно они жгли ему ноги. — Найдем другие, не делегатские. Благодари, Лесь, своего защитника.
Лесь взглянул на Галибея со страхом и благодарностью, хотел подойти к нему, но голос Бундзяка приковал его к месту:
— Ты, Лесь, любишь хозяйствовать, и ум у тебя в голове свой. Не сменяй его и там на чужой. Станут тебя посылать в один колхоз, а ты просись в другой, а то там один колхоз устроили специально для экскурсий, чтоб морочить таких, как ты.
— Ну? — Лесь удивляется и настораживается.
— Сам увидишь. Или, например, станут тебе рассказывать о больших трудоднях, покажут в мешках сахар. А это большевики только сверху для фантазии в мешок сладкого насыпают, а внизу одна горькая соль либо опилки. Так у них все замаскировано.
— Так ведь мешок можно замаскировать, а как замаскировать ниву, урожай высокий?
— Глуп ты, Лесь, как колода. Откуда у них высокому урожаю взяться, если трактор отравляет землю керосином и чадом и она с каждым днем все больше тощает!
— Ой! — ужасается Лесь. — Так на что ж выдумывать такую машину? Лучше уж бычков погонять. Олена, хоть и туго у нас с деньгами, ты, однако, не вздумай без меня бычка продавать. Бычок не машина.
— Бычок не машина! — хохочет Бундзяк. — Помнишь, Лесь, какие у меня были волы? Рукой до рогов не достать!
— Вы и не доставали, а мне приходилось, и не раз, — вздыхает Лесь, вспомнив свои развеянные в батрачестве годы…
Бандеровцы как-то внезапно выскользнули из хаты, оставив грязные пятна на полу, табачный чад под низким потолком и чад в голове.
— Чтоб вам еще до утра со смертью встретиться! — процедил Лесь, приникая к окну.
— Не сердитесь, Лесь Иванович, — успокоительным жестом обнимает его Галибей. — Не стоит сердиться, что бы ни случилось в жизни. Помните слова нашего кобзаря:
— Не буду, Андрий Прокопович, — вздыхая, отвечает Лесь и оборачивается к зоотехнику. — Уж так я вам благодарен, так благодарен, что и сказать нельзя. И как вы не побоялись заговорить с самим Бундзяком? Это ж бешеная собака.
— Не сердитесь, Лесь Иванович.
— Я не сержусь, нутро переворачивается. Жена, стели Андрию Прокоповичу на кровати, а мы и на печи поспим.
— Я тотчас, — Олена, словно спросонья, метнулась к кровати.
— Вот это уж лишнее, — Галибей машет рукой.
— Не скажите, не скажите, Андрий Прокопович. Вы же ради меня душу под пулю подставили. Теперь этим сапогам и цены нет… Может, выпьем по чарке? Дружбу скрепить.
— Выпить можно.
— Только у меня палёнка[21].
— Я ко всякой привык, лишь бы бензином не отдавало, — темный клинышек лица зоотехника морщится от смеха, и Лесь радуется, что у него такой не гордый гость…
Заходила по столу чарка, беседа оживилась, на лицах выступил пот.
— За ваше здоровье, Андрий Прокопович! — Лесь подымает чарку и вдруг понижает голос: — Вы человек ученый, а дома все свои, так скажите, прошу вас: каково нам будет в дальней дороге?
— Сами увидите, — уклончиво отвечает Галибей.
— Кое-что увидим, а иного и не приметим, — ну, а вы скажите, как живут в колхозах?
— Как вам сказать, Лесь Иванович… Живут не так, как Бундзяк говорил.
— Вот это хорошо! — обрадовался Лесь.
— В одних местах получше, в других — похуже. Сами приглядывайтесь ко всему, однако помните, что говорит народная мудрость: везде хорошо, а дома лучше. Да и Шевченко не для кого-нибудь, а для нас писал: «В своей хате — своя правда, и сила, и воля…»
— Э, не так вы Шевченка толкуете! — вдруг отрезал Лесь. — Это даже я знаю, нам как раз об этом Михайло Гнатович говорил. Не переиначивайте святых слов…
На рассвете Олена снаряжала мужа в дорогу. Она долго, то и дело вздыхая, возилась с мешком, растерянно выбегала из хаты в чулан, и Лесь не без удивления заметил, что сухие глаза его боевой Олены оказались на мокром месте. Вот и разберись в женщине: то она, нападая на него, чуть зубы языком не выкрошила, а теперь трогает сердце мужа слезами.
— Ты, Олена, хоть бы присела.
— Ой, Лесь, и как ты без меня в дороге будешь?
— Трудно будет, Оленка, да уж как-нибудь вытерплю. Ты ведь знаешь, я все могу вытерпеть.
К сельсовету, где уже стояла полная людей новенькая машина, Побережники пришли с опозданием.
21
Палёнка — гуцульская самогонка.