Над Черемошем

неожиданно отозвался с постели детский голос.

— Ой, как ты, Петрик, напугал меня! — и глаза матери смеются, спеша навстречу глазам своего младшенького.

— Да разве песней пугают? Песней радуют, — рассудительно отвечает мальчуган, и весь его вид свидетельствует, что этот школьник придерживается уже в свои восемь лет собственных убеждений и способен даже поучать взрослых.

— И в кого ты такой вырос? — с улыбкой говорит мать, лаская сынишку.

— Еще и не рассветало, а вы уже… точно маленького…

Петрик, надувшись, выскальзывает из объятий матери и, пританцовывая, деловито надевает яркие гуцульские штанишки. Через минуту перед матерью стоит уже степенный гуцул.

— Василько ушел уже? — спрашивает Петрик.

— Полетел наш орел.

— Ну, так я за ним вдогонку!

Петрик, позабыв всю степенность, выскакивает за порог и, как олененок, бежит вприпрыжку по причудливой сети тропинок, а взгляд его, то опускаясь, то подымаясь, ищет на сизых очертаниях вершин и полянок фигуру брата.

А молодые гуцулы тем временем шагают по гребню гор, точно на танцы.

Солнце высекает из-за вершин первые радужные вспышки света и на облачках, на пихтах, на одежде парней играют, переливаются утренние краски. Лучи солнца сгоняют тяжелую мглу с ручья, причудливо переплетающегося с другим. Разветвления певучих потоков спускаются вниз оленьим рогом и взбивают бурливый зеленый водопад; он низвергается стремглав с крутого обрыва и, совсем уже поседей, клубящейся быстриной вливается в Черемош.

По берегам реки покачиваются подмытые корни пихт, а их тени вместе с солнечными бликами ложатся на волны и пену широким причудливым узором. Здесь, на Гуцульщине, вековечный и неустанный шум реки неотъемлемая частица жизни, он пронизывает горы, долины, леса, он просачивается в каждое бревно хаты и в сердце гуцула, и сердце вместе с кровью разносит по телу этот певучий, прозрачный сок, эту поэзию поднебесных вершин, без которой горец не был бы горцем.

Песню гуцулов у озерка услышали Сенчук и Нестеренко.

— Доброе утро, молодцы!

— Доброе утро, пане товарищ!

— А не выкинуть ли предпоследнее слово? — смеется Григорий.

— Можно и выкинуть! — парни кивают головами.

— Песни знаете?

— Ага, товарищ… пане… или уж выкинем последнее слово? — Смуглый красавец Василь Букачук весело смотрит прямо в глаза Григорию.

— Можно и выкинуть, — с лукавой улыбкой соглашается тот. — Какие же вы песни знаете?

— Какую скажете.

— Про полонину споете?

— Ага!

Парни переглянулись, сосредоточенно пошептались, выпрямились, и обветренные голоса покатили к Черемошу грациозную коломыйку:

Григорий Нестеренко слушал коломыйку, широко раскрыв глаза.

— Философия! — удивленно вырвалось у него, когда мелодия потонула в кипении реки.

— Философия? — удивляется Василь. — Это значит — славно, красиво? — доверчиво спрашивает он у агронома.

— Славно, славно, парень!.. А про Черногору знаете?

— Как не знать!

Парни снова пошептались, и снова зазвенела песня:

— Не родит нам Черногора ни рожь, ни пшеницу! — Григорий еще с увлечением повторяет эти слова, а сам уже хмурится и оборачивается к Черногоре, холодно сверкающей вдали, на пороге поднебесья. — Будешь, Черногора, будете, широкие Карпаты, кормить своих сыновей хлебом!

Лесорубы пожимают плечами, пересмеиваются, потом Василь говорит словами своих отцов и дедов:

— С тех пор, как стоит мир и светит солнце, гуцул ни разу хлеба не наелся. Такая уж у гуцула земля, бедная, как нищенка. Как послал господь бог исконную бедность на карпатские горы, так и не отстает она от нас, как смерть от человека, не отстает, да и все как было по-старому, так и есть!

— Будет по-новому! Наестся гуцул хлеба, и бедная земля его наберется сил, зашумит зерно, как ливень. Невиданные стада покроют черногорские полонины. — У Григория по-молодецки раздались плечи, а брови упрямо сошлись над переносицей. Он как-то сразу похорошел, вырос: это в нем заговорило его дело, его мечта.

— Хорошо говорите. Вы, верно, пан учитель? — спрашивает Василь и сразу же спохватывается: — Предпоследнее-то слово выкинуть, что ли?

— Выкинь и последнее.

— Товарищ Григорий Иванович — институтский агроном, — с уважением объясняет Микола Сенчук.

— В высоком институте учился товарищ! — удивляется Василь.

— Учился и окончил, — гордо говорит Сенчук, словно это он получил такое высокое образование.

Подбежал Петрик и остановился, прислушиваясь к словам взрослых.

— А ты грамоту знаешь? — спрашивает Григорий Василя.

— Знаю, как же! — гордо отвечает тот.

— Что умеешь?

— Что? Читать умею, расписываться тоже. Не очень ровно, однако умею. — И очень удивляется, когда все, даже Петрик, смеются над ним.

— Ах ты, баловник! А ну, с глаз долой! — прикрикнул Василь на брата, и тот белым камешком покатился по дороге, через лога и полянки, то и дело оборачивая к брату свое смеющееся лицо.

— Учиться надо, парень… А еще какие коломыйки знаешь?

— Какие скажете. — И он, наморщив лоб, запел:

— И про любовь знаешь?

— И про любовь.

— Ну, а про врагов? — все больше удивляясь, спрашивал Григорий.

— Сейчас вспомню.

Василь кивнул Ивану, парни отвернулись, пошептались и, взглянув на Григория, запели:

— Может, вы сами и сочиняете их? — спросил в полном изумлении Григорий.

— А кто же за нас сочинит? — в свою очередь изумились парни. — Скажите, а что вы у озера делаете? И зачем вспахали вон тот клин?

— Хотим, чтобы в этой низинке хлеб заколосился.

— В этой низине? Ой, ой! — Василь и Иван покачали головами. — Да ведь тут, будь оно неладно, и бурьян не растет, а зерно вы и подавно даром загубите. Хоть пальцы грызите, все равно ничего не выйдет.

— Выйдет, ребята. Мы обновим почву в этой низине.

— Обновите?

— Видите озерко?

— Как не видеть? А зачем вы ведете к нему рукав от Черемоша? Поить будете?

— Товарищ агроном знает, зачем, — с достоинством проговорил Сенчук. — В пору паводка и дождей река начисто сносит с гор лучшую землю и… как его?.. гумус?