Страница 42 из 135
гулянки, на вечеринки, сидел в пивных до ночи, лишь бы держаться подальше от жизни, через которую у него
одни несчастья и никакого счастья. “Так что же получается, — сказал Макаров, — ты их обеих любишь?” —
“Ага”, — уныло ответил Ленька. “Нелепая штука. Нельзя, брат, так. Уж тогда давай к Марусе своей
возвращайся, что ли. Не морочь голову Шуре”. — “Нет, товарищ Макаров, не могу. Чего же мне от одной к
другой бегать. У Шуры ребеночек будет”. — “Ну так на чем же порешим?” — “Не знаю”.
Когда он ушел, все такой же унылый, растерянный, в двадцать лет замученный жизнью, Макаров сказал
Осипову: “Вот что, дорогой мой комсомольский вожак! Перед вами задача: помочь этим ребятам наладить
жизнь. Это потруднее, чем организовать какой-нибудь районный слет счастливых молодоженов или еще что-
нибудь в этом роде. Я бы начал с того, что взгрел бы тех, кто так поспешно исключил рабочего парня из
комсомола, и восстановил бы его в правах. Во-вторых, я бы помог этой Марусе переехать в другую квартиру.
Нельзя им находиться под одной крышей. А лучше бы не Марусе уехать, а Леньке с его Шурочкой. Пусть
вступает в самостоятельную жизнь. Ребенок будет, будут свои заботы, и деньжат понадобится больше,
зарабатывать надо будет. Он и пить бросит и квалификацию приобретет. Ведь хороший же мальчишка! Разве не
видно? Не надо, дорогой товарищ Осипов, думать только такой мощной категорией: масса. Не надо строить
свою работу только в расчете на массу — всю сразу. Мы любим еще так поговорить: массам, массы, с массами,
для масс. А массы состоят из отдельных личностей. Давай-ка бороться за этих отдельных личностей, любить не
всех сразу чохом, а каждого в отдельности, думать и заботиться о каждом в отдельности, это отучит нас от
широковещательных деклараций, от общих фраз, это заставит нас действовать конкретно, предметно, ясно и
определенно”.
Коля Осипов в Ленькином деле попытался действовать предметно, ясно и определенно. Восстановить
Леньку в комсомоле было делом нетрудным. Но с квартирным вопросом затерло: и в райсовете и директор
завода, где работал Ленька, только обещали учесть такое положение, поставить на очередь, — если будет, то
будет, а не будет, не взыщите. Вот тут и борись за каждого в отдельности! Осипов еще не говорил об этом
осложнении с Макаровым, но он непременно поговорит, так не оставит.
Разговор о трудовой дисциплине тоже возник по инициативе секретаря райкома партии. Если молодежь,
то есть то поколение, которое одной ногой уже стоит в будущем, в завтрашнем, не будет показывать пример
коммунистического труда, то у кого же еще нам брать такие примеры, товарищ Осипов? — Так говорил на днях
Федор Иванович. — Вот у вас в райкомовском коридоре висит плакат: “Любите родину”. Прекрасные слова! Но
скажите честно: задумывались ли вы сами, а как это делать — любить родину? Из чего эта любовь
складывается, в чем выражается? Прежде всего, мне во всяком случае так думается, она должна выражаться в
коммунистическом отношении к труду. Ведь когда кого-нибудь любишь, то чего хочешь? Чтобы ему было
хорошо, все готов сделать для его блага. Верно же? О себе не думаешь. Думаешь о нем, стараешься для него. А
получается что? Чем лучше ему, тем и тебе самому лучше. Люби не оглядываясь, за любовь твою воздастся
сторицею! Внушайте это молодежи.
После вступительной речи Осипова, которая очень понравилась Оле, начался разбор дел.
— Пригласите Кукушкину, — сказал Осипов.
Кто-то крикнул в коридор: “Кукушкина!” Вошла молоденькая крепкая девушка, стриженная по-
мальчишески, в глазах у нее не было ни страха, ни волнения, ни раскаяния. Она держалась уверенно.
Один из инструкторов райкома стал рассказывать суть дела Кукушкиной.
— Товарищи, — сказал он, — Кукушкина работает крановщицей в сталелитейном цехе. Три недели
назад, когда ей понадобилось перебраться с одного мостового крана на другой, — а это было в главном пролете,
на одиннадцатиметровой высоте, — она, вместо того чтобы спуститься по лестнице на землю да потом
подняться по другой лестнице, проделала такую штуку: подогнала один кран к другому и там, в воздухе,
полезла из кабинки в кабинку.
— Цирковой аттракцион, — сказал кто-то за Олиной спиной.
— Под куполом цеха! — добавил Осипов.
— Ну и вот, — продолжал инструктор, — перелезая, задела ногой за пусковой рычаг. Кран пошел, она
повисла в воздухе. Внизу… сами знаете, что там внизу, в сталелитейном цехе. Отливки, изложницы, ковши —
словом, глыбы и глыбы металла.
— Упала? — спросила Кира Птичкина.
— Упала.
— Пусть сама расскажет, как было дело.
— А что рассказывать, — заговорила Кукушкина. — Я ж как упала? Дай бог каждому, пусть попробует. Я
гляжу вниз: верно, упаду — и в плюшку. Дотянула до кучи формовочной земли и спланировала на нее.
— В больнице десять дней лежала?
— Ну и что ж, лежала! Если бы до формовочной земли не дотянула, не в больнице бы, а на кладбище
лежать пришлось.
— Об этом и разговор, — сказал Осипов. — Что там заводский комитет комсомола решил? — спросил
он.
— Строгий выговор с предупреждением, — ответил инструктор.
— Как, товарищи? Думаю, согласимся с таким решением и запишем товарищ Кукушкиной в личное дело.
К чему могло бы привести это ее лихачество? Сама бы погибла глупо и ненужно и других бы под суд подвела:
дескать, плохо налажена техника безопасности. А с такими лихачихами никакая техника не поможет. Иди,
Кукушкина, и, пожалуйста, больше не безобразничай.
— Постараюсь. Мне самой, знаешь, шею свертывать не очень интересно. До свидания. — Она вышла с
высоко поднятой головой. Она явно гордилась тем, что в таком трудном положении, вися на ползущем под
крышей кране, не потеряла эту голову и поступила как мужчина, а не как девчонка.
В душе члены бюро райкома комсомола ее не осуждали, они посмотрели ей вслед с явной симпатией.
— Я бы для нее учредил медаль. “За находчивость”, — сказал секретарь комсомольской организации
речного пароходства Игнатьев. — А не то что выговор.
Все засмеялись.
Дальше пошли дела менее интересные и уже отнюдь не привлекательные: один прогулял, другой
заявился в цех пьяный, третий затеял драку. Веселое оживление, вызванное разбором дела Кукушкиной,
прошло, возникало чувство неприязни к разгильдяям, лодырям, хулиганам, которые, как их не учи, как ни
воспитывай, всё гнут в свою сторону.
— Ну, а это вовсе возмутительное дело, — сказал Осипов. — Я сам им занимался. — Он переложил
бумаги на столе и попросил: — Позовите-ка Журавлева.
Вошел тот парень, который в сквере спрашивал у Оли о времени. Вошел, осмотрелся и, как ему ни
предлагали пройти дальше, сел на стул возле самой двери. Его и Олины глаза встретились; Оле показалось при
этом, что он ей подмигнул. В одно мгновение она вспомнила и его пошлый разговор с садовницами, и его
неуклюжее поведение с ней, и самодовольное, самовлюбленное выражение его лица; Оле захотелось подойти и
сказать ему какую-нибудь обидную грубость, такую, от которой бы у него навсегда прошла всякая охота
подмигивать.
— Да, так вот, товарищи, дело в следующем, — говорил Осипов, листая бумаги. — Как вам известно, на
Первомайском заводе одна из наших комсомольских бригад с позором провалилась в социалистическом
соревновании сталеваров. Перед вами конкретный виновник этого провала. Товарищ Журавлев Виктор
Михайлович. Первый подручный известного сталевара Анохина. Из подручных его уже вот-вот сватали на
самостоятельное бригадирство.
Осипов обстоятельно рассказывал рабочую биографию Виктора Журавлева; видно было, что он хорошо
знал и цех, в котором работал Виктор, и самого Виктора, и все обстоятельства его дела. Обстоятельства же были