Страница 40 из 135
словам Павла Петровича и Макарова, происходило в районе и в институте, Оля и Варя находили и видели
общие черты и для аспирантуры и для лаборатории. Это им не только было просто интересно, но еще и
сближало их с директором научно-исследовательского института и секретарем райкома партии. И то ли от
сознания своего, хотя еще и не очень большого, но уже вполне определенного, значения в жизни общества, то
ли еще от чего — обе пришли в легкое, веселое расположение духа, стали перешептываться, смеяться, и вот, как
часто в молодости случается, из серьезных руководительниц, только что стоявших рядом с директором
института и секретарем райкома, с неслыханной быстротой превратились в смешливых девчонок.
— Ну, пора ехать, — сказал Павел Петрович. — Мои дамы спать хотят.
— Нисколько, папочка, — запротестовала Оля.
Но Павел Петрович встал, попрощался с Федором Ивановичем и пошел в переднюю, к вешалке. В
передней еще долго прощались, говорили: “Не бойся гостя сидящего, а бойся гостя стоящего”, смеялись,
шутили.
Потом добрых полчаса все трое шли пешком вдоль Лады до первой стоянки такси. Оля взяла под руку
Павла Петровича, а Павел Петрович Варю. К ночи весенний город не остыл; ночь наступала теплая. Варя даже
распахнула жакет. Смешливое ее настроение исчезло, она притихла, ей вновь слышались слова: “Я тебя там
один подожду и на самом пороге беседки с милых уст кружева отведу”. Она повторяла про себя эту
взволновавшую ее песню и в такси и на лестнице и с нею вошла в дом. Непонятно почему, но от песни этой
было грустно и тревожно.
Едва вошли в дом, разделись, зажгли свет в комнатах, в передней зазвонил звонок.
— Странно, — сказал Павел Петрович. — Без двадцати двенадцать!
Отворить дверь пошла Варя. Перед нею стояла незнакомая женщина, уже не очень молодая, но красивая,
статная, и — что самое поразительное — на плечах у нее была темно-серая накидка, а на голове те самые
кружева, о которых только что мысленно пела Варя. Женщина была из песни.
— Павел Петрович дома? — спросила она, окинув быстрым взглядом стройную фигуру Вари, которая
еще не сменила светлого, впервые в этот день надетого весеннего костюма.
— Дома, — ответила пораженная Варя. — Пожалуйста, проходите.
— Это вы! — воскликнул Павел Петрович, появляясь в передней.
— Да, я, — ответила красивая женщина, снимая с головы черные кружева. — Была здесь у
приятельницы, поблизости. Решила навестить. Не поздно?
— Что вы, что вы! Мы ложимся не раньше двух.
— Где же это вы пропадаете целые дни? — говорила поздняя гостья, входя в столовую. — Я вам звонила
утром, ваши юные хранительницы, — она вновь внимательно взглянула на Варю, — ответили: нет дома.
Звонила несколько раз днем, вообще никто не ответил.
— Серафима! — зло шепнула Оля на ухо Варе и, хлопнув дверью, ушла в свою комнату.
Варя постояла с минуту в дверях столовой под изучающим взглядом Серафимы Антоновны, неожиданно
для себя покраснела и тоже ушла.
Павел Петрович и Серафима Антоновна остались одни.
Г Л А В А П Я Т А Я
1
Заседание бюро райкома комсомола должно было начаться в двенадцать. Оля пришла на сорок минут
раньше. Она думала, что успеет посоветоваться, как быть с Георгием Липатовым, который уже совершенно
открыто заявлял о своем нежелании жить с Люсей.
Но Коли Осипова на месте не было: его вызвал секретарь райкома партии. Оля в одиночестве походила
по райкомовскому коридору и вернулась на улицу. Она села на скамейку в сквере посреди площади, перед нею
была большая круглая клумба, в которую старые и молодые садовницы высаживали из крошечных горшочков
анютины глазки. Через площадь, мимо сквера, по брусчатой мостовой проносились с дребезгом троллейбусы, с
тяжелым топотом шли грузовики, в кузовах и на тележках, прицепленных за ними, возвышались части
огромных машин, возле самых тротуаров жались велосипедисты, по тротуарам текла толпа пешеходов. Майское
небо сверкало, слепило. За Олиной спиной цвел куст черемухи, с него на скамейку летели белые хлопья. Оля
ловила их на ладонь и машинально прислушивалась к тому, о чем говорили садовницы. Они говорили о какой-
то Нюрке Бойченко, которая “не соблюла себя”, а вот вышла теперь замуж и получился у них через это полный
разлад с мужем. Он так прямо и объявил ей наутро после свадьбы: ступай, милая, обратно к тому, от кого
пришла, не только любить тебя — глядеть в глаза твои бесстыжие и то не желаю.
Женщины разделились на два лагеря — одни ругали Нюрку и стояли на стороне ее мужа, другие
клеймили позором Нюркиного мужа и отстаивали Нюрку, подкрепляя позицию единственным доводом: “А сам-
то он до двадцати восьми лет монахом жил, что ли?”
Некоторые из садовниц называли все своими именами и говорили до того откровенно и прямо, что Оля
сидела красная от стыда; она вскочила бы и пустилась бежать, но ей казалось, что ее бегство тут же заметят и
она будет осмеяна и осуждена, пожалуй, не менее жестоко, чем та любвеобильная Нюрка, которая “себя не
соблюла”.
На Олино счастье в сквер пришел еще кто-то и сел на соседнюю скамью. Садовницы переменили
разговор, они заговорили о получке, которая ожидается завтра, и о своих планах наиболее рационального
расходования заработанных денег. Одна сказала, что у нее уже есть отложенные раньше, теперь она только
добавит и купит платье такого креп-марокена, что все закачаются. Другая сказала, что ей не до платьев, у нее
мальчишка болен, надо покупать фрукты, а время нескладное — начало лета, — где их возьмешь. Третья
объявила, что купит сыру, шпротов и спотыкачу — и ну вас всех к лешему с марокенами и мальчишками! —
загуляет по высшей категории. Ей было лет тридцать пять, лицо у нее было в оспинах и в глазах стояло злое
воинственное выражение.
— Верно я говорю? — крикнула она тому, кто сидел на скамейке, соседней с Олиной.
— А что ж, верно, — отозвался он. — Погулять никогда не вредно.
Садовницы засмеялись, а Оля поморщилась, ответ показался ей развязным, неумным и пошлым. Только
тут она разглядела своего соседа, которому было, наверно, столько же лет, сколько и ей; был он сероглазый,
густобровый и хотя произносил пошлости, улыбка у него была хорошая, радостная; правда, если вглядеться
повнимательнее — немножко насмешливая. “Наверно, считает себя красавцем, — подумала Оля, — и слишком
большое значение придает своей персоне”. Еще она подумала о том, что при всех богатствах русского языка в
нем нет хорошего слова, с которым бы можно было обратиться к этому сероглазому товарищу. Сказать:
“молодой человек” — в этом есть нечто обывательское, глупое. Сказать: “юноша” — ну прямо-таки из
сладенькой повести о жизни ремесленного училища, в которой всех мальчишек высокопарно называют
юношами. Что же остается? Грубое “парень”? Нет, для молодых мужчин не нашли, не придумали такого
поэтичного, красивого, нежного слова, которое хоть в слабой мере равнялось бы слову, найденному для
молодых женщин.
Ветер тряхнул черемуховый куст, Олю всю осыпало белыми лепестками, ей стало весело от этого и еще
от того, что для нее существует такое красивое слово. Вот тот юноша — парень — молодой человек, вздумает
если обратиться с чем-либо к ней, он что скажет? Он скажет, конечно: “девушка”. Оле очень захотелось, чтобы
сосед обратился к ней, спросил бы ее о чем-нибудь.
И он обратился, он спросил. Он встал со своей скамьи, подошел к Олиной, и Оля вдруг услышала:
— Юная леди! Извините, пожалуйста, сколько сейчас время?
Оля даже вздрогнула от удивления, которое тотчас сменилось возмущением.
— Надеюсь, это относится не ко мне? — ответила она гордо.
— Именно, к вам.
— Если ко мне, то, во-первых, я не леди, а во-вторых, говорят не “сколько время”, а “который час”.