Страница 35 из 135
войн в юго-восточной Азии, где в недрах земли лежат редкие металлы, необходимые для выплавки драгоценных
легированных сталей. Государства соревнуются в строительстве доменных печей, бессемеровских конвертеров,
мартенов, печей, работающих на электрическом токе, — у кого больше чугуна и стали, у того и сила.
“Вот вам история, вот вам и металлургия!” — сказал в тот вечер Павел Петрович и достал из своего
книжного шкафа длинный ящик, обитый черной тисненой кожей. В ящике, на малиновом бархате, лежали две
искусно отделанные золотом и перламутром, слегка изогнутые сабли. Павел Петрович взял одну из них в
правую руку, а левой рукой подкинул в воздух лоскут прозрачной шелковой ткани. Сабля сверкнула, свистнула,
и лоскут на лету, в воздухе, был разрублен пополам. “Это, — сказал Павел Петрович, — древний азиатский
клинок из так называемой булатной стали табан. Лет семьсот назад искусство приготовления табана было
утеряно азиатскими металлургами. А вот, — Павел Петрович взял из ящика вторую саблю и повторил опыт с
лоскутком шелка, который и на этот раз был разрублен так же чисто, — вот шестьсот лет спустя наш
соотечественник и мой тезка Павел Петрович Аносов разгадал многовековую тайну булата и изготовил свой
табан”.
Варю взволновали скрытые в веках тайны металлургии, она принялась расспрашивать Павла Петровича
о булатах. Он сказал тогда, что булаты устарели, что в наше время гораздо проще изготавливается сталь
значительно более ценная и с гораздо более высокими качествами, чем булатная. То, что было когда-то
искусством одиночек, стало делом массовым, промышленным. Но Варю булаты продолжали волновать; каждый
раз, бывая у Колосовых, она все возвращалась к разговорам о них. Павел Петрович рассказал Варе о древней
булатной стали вутц, которую полторы тысячи лет назад изготовляли в Индии, о хорасанских клинках, о
харалужных мечах. “Помните в “Слове о полку Игореве”: “Яр туре Всеволодие…” как там?.. “гремише о
шеломы мечи харалужными”. Или, если вы читали роман Вальтера Скотта “Ричард Львиное Сердце”, — там
ведь происходит нечто такое, что я вам уже демонстрировал. Там английский король и арабский султан Саладин
соревнуются в рубке шелкового платка, подброшенного в воздух. Победил, как известно, султан, у которого
сабля была из “дамасской”, то есть из знаменитой булатной стали, производившейся в Дамаске. Кстати, это
производство прекратилось еще в четырнадцатом веке, когда Сирию покорил небезызвестный Тамерлан. Всех
мастеров булата он увез из Дамаска в Самарканд”.
Варя бегала по библиотекам, ей казалось, что, роясь в книгах, в которых рассказывалось о производстве
металлов в старину, она продолжает изучать историю, на самом же деле она незаметно для себя увлеклась
металлургией.
Да, вот здесь, в кабинете Павла Петровича, началось это ее увлечение.
Апрельский ветерок попрежнему вздувал гардины, шелестел бумагами на столе. Варя стояла на ковре
посреди кабинета, ей было грустно и жаль прошедшего. Она жалела Павла Петровича в его одиночестве, она
прекрасно понимала, что ее и Олино общество, как бы они ни старались, не может заменить ему Елену
Сергеевну. Часто, когда Павел Петрович сидит вот тут в кресле за столом и, подперев щеку рукой, долго-долго
смотрит в окно, Варе хочется подойти к нему, обнять его голову, прижать ее к груди, но только молча,
совершенно молча, без единого слова, — от слов может все испортиться. Да, хотелось бы. А нельзя. Нет, нет,
нельзя. Он, наверно, очень рассердится, Павел Петрович.
Варя услышала тихий звенящий шорох. На подоконник опустились два голубя. Они напомнили Варе ее
родные места. Бывая в Новгороде, куда отец ездил иногда по своим колхозным делам, Варя видела на базаре,
среди возов и под возами, множество этих красивых птиц, слышала этот звон их крыльев, когда они взлетали
из-под ног, и любила наблюдать за ними, бросать им крошки.
Она стояла, боясь шевельнуться; голуби, быстро переставляя красные лапки, сновали по подоконнику, с
любопытством заглядывали в комнату; потом голубь надулся, поднял на шее радужный воротничок и, сердито
воркуя, принялся ходить вокруг голубки. Он на нее за что-то сердился.
С пронзительным писком мимо окна пронеслась ласточка, голуби поднялись и улетели. А Варя все
вспоминала Новгород, реку Волхов, озеро Ильмень, Мету, на берегу которой стоит село Холынья, синие
окрестные леса, зеленые луга, густые утренние туманы, плоты бревен с огоньками на них, вечерние песни
девушек… Встал перед ней и учитель Иван Степанович, которого она очень любила. И ей снова стало жаль, что
в ее жизни уже так много миновало хорошего. И она никак не могла понять, почему в такой светлый, теплый,
солнечный день так много в ее душе беспокойства и почему там грусть вместо радости, хотя причин для грусти
нет никаких.
В это время Оля, разглаживая складки шелкового платья, которое она хотела надеть впервые после
надоевших за зиму кусачих, шерстяных, думала все о том же: о неполадках в ее комсомольской организации, —
им не было конца. Ни откровенные разговоры не удавались, ни какие-либо интересные начинания, с помощью
которых можно было бы как-то теснее сплотить аспирантов. Дружно собрались только лишь на экскурсию. Но
куда? На городское кладбище, где похоронены разные знаменитости. И, конечно, этот поход был достойно
отмечен в стенной газете. Дескать, вот так придумали, вот так пошевелили мозгами! Правда, секретарь райкома
комсомола Коля Осипов постоянно утешает Олю и уговаривает не падать духом. Во-первых, говорит он, твои
комсомольцы — это уже не студенты, и действительно, когда они собираются вместе один-два раза в неделю, с
ними работать трудно. А во-вторых, посуди, Колосова, сама, ты среди них, кажется, самая молодая — двадцать
три года. Есть ведь и такие, что под тридцать, переросли. В партию пора. На самостоятельную дорогу.
Рассуждения правильные, но Олю они не утешали. Все равно она страдала оттого, что работа у нее шла
значительно хуже, чем в студенческие годы. Студенческие годы — это были чудесные годы! Годы горячих
споров, диспутов, поисков истины, годы искренних порывов, высоких идеалов и благородных побуждений. Все
было горячо, принципиально, непримиримо. В аспирантуре многое, да, многое, слишком многое изменилось.
Олю избрали тут комсоргом, под ее руководством оказались не сотни комсомольцев, а всего лишь два десятка,
но как стало трудно с ними! Главное — не было коллектива. Каждый жил и действовал сам по себе,
комсомольскую работу приходилось вести с каждым в отдельности. Комсомольцы и комсомолки аспиранты
выходили замуж, женились, даже дети уже появились; комсомольцы и комсомолки аспиранты, что называется,
вили себе гнезда. Неужели так всегда знаменуется конец молодости? Неужели молодость на исходе, неужели
она — короткий праздник в жизни человека, а дальше начинаются будни, без вспышек и взлетов, только витье
гнезд, все поглощающее стремление к обеспеченному существованию, к достатку? А когда придет достаток,
когда у тебя будут зеркальный шкаф для платья, раздвижной обеденный стол, хрустальные графины, ковер на
стене и приемник с электропроигрывателем, когда на этом раздвижном столе два-три раза в неделю сможет
появляться бутылка марочного вина, а под звуки электропроигрывателя несколько пар ваших друзей
субботними вечерами на тесном пятачке меж шкафом, столом и книжной этажеркой будут крутиться в
несложных танцах, — когда все это будет, так что же — это и есть высокая цель, во имя которой живет и всю
свою молодость учится человек? Дальше-то, дальше что? Еще один или три шкафа? Кровать с вензелями?
Автомобиль? Дача?
Оля вскрикнула, потому что обожгла утюгом палец.