Цветок камнеломки

- Боюсь, - Балаян осторожно вздохнул, - это совершенно невозможно. Слишком много причастных. Я думаю, - сотни человек. И достаточно одного позабытого.

- Ваше мнение для меня, конечно, чрезвычайно ценно, но наша обязанность состоит в том, чтобы сделать все возможное. По настоящему все. Вы меня поняли?

- Ну как?

- Месяц прошел и… Все глухо, короче.

- Похоже - хана? Одним местом тема гавкнула?

- Даже проще. Мандой накрылась. Хотя…

- Чего такое?

- Ничего особенного. Старые знакомые не только у них есть. А я - предупредил, а значит - не виноват. И ты вот что… Тебе не показалось…

- Показалось!

- А не кажется ли тебе в таком случае, что ему несколько не по чину в одиночку такие вопросы решать? Подумаешь, главковское начальство!

- На нас - хватит и такого!

Балаян нехорошо прищурился:

- На него тоже может кое-кого хватить… Переиграл он, понимаешь? Слишком уж никакого движения. Мертво все.

- Гм, - осторожно кашлянул Гельветов, - а кого именно из знакомых вы имели ввиду?

- А Суркова. У него как раз головная машина нового, - только тс-с! - 671-го проекта в ходу. Только ход тот хреновый-хреновый. А что?

- Да человечек есть у меня такой, специальный. Как будто именно для таких дел и создан…

- Мы же, кажется, договорились, - Чангуров на этот раз дымил нервно, напрочь потеряв давешнюю самоуверенность Вершителя и Лица Причастного, - так откуда тогда эти депеши?

- Ка-акие дэпеши? - Тяжелым голосом осведомился Балаян, которому содержание послания, присланного его старым другом было известно лучше собственной биографии. - Не-э знаю никаких де-эпеш. Не помню никаких договоров.

- Держать в строгой тайне…

- А-а-а, это… - Вазген Аршакович легкомысленно махнул рукой, - кажется, припоминаю, что вы просили что-то такое…

- Это дома - просьбы! А здесь, в этом кабинете, это называется рас-по-ря-же-ни-я! Они обязательны для исполнения.

- А я как-то припоминаю, что я предупреждал: на данном этапе полностью исключить распространение слухов - нельзя. - Приподняв тяжелые веки, он твердо взглянул в глаза начальству. - Зато не припоминаю никаких письменных распоряжений. Зафиксированных и завизированных. Поэтому и устные распоряжения я того… Нэ-еясно помню.

- Но кто-то же нашелся у вас! Нашлась г-г-г… гнилушка, проинформировала!

- А этого я даже тем более не понимаю. Существуют люди, обязанность которых как раз и состоит в том, чтобы информировать партию и правительство обо всем существенном, так что я не-э понимаю вашего недовольства. Па-азвольте? - Спросив, он, вовсе не дожидаясь разрешения, взял письмо Суркова и не столько прочитал, сколько сделал вид, что небрежно проглядел. - А-а, - равнодушно проговорил он, - человек занимается важным заданием Родины, связанным с обороной, человеку нужно быстро и качественно резать титан для обшивки, - не понимаю, не хочу понимать вашего недовольства этим вполне е-эстественным фактом…

- А-а, подите вы с вашей д-демогогией! Научились, понимаешь, говорить!

- А что ви имеете ввиду па-ад дэмагогией?

III

- Валерик, сына, разогрей обед, устала я…

Эти намеки и дальние подходцы он знал наизусть. Разговоры про усталость неизбежно, как наступление ночи перейдут на плохое самочувствие, плохое общее состояние здоровья, на наступающую старость и дряхлость, на то, что ей уже тяжело вести хозяйство, а все это, в свою очередь, плавно перетечет в прозрачные намеки на то, что, мол-де, не худо бы и жениться. Поэтому средняя часть монолога выпадала из его восприятия как-то сама собой, так что он умудрялся услышать только самый конец:

- … вот чем тебе, к примеру, Томочка плоха? И Света еще, тоже вот хорошая девушка…

Томочка была неплоха. Время от времени, когда нуждишка. Не более того. Главным ее достоинством была готовность к услугам в любой почти что момент, да еще, пожалуй, хорошая фигурка. Но ему с ней не было скучно только во время того, да еще, разве что, последние минут двадцать до того. Было дело, почитывал он серию "ЖЗЛ", даже собрал несколько книжек, и неизменно его злило, когда косноязычные биграфы сетовали на то, что жена великого человека, вовсе не была-де его достойна, и чего он только в ней всю жизнь находил. А - Нечто. Не имеющее названия, но из-за которого человеку с первой минуты знакомства и до гробовой доски присутствие этой женщины не только не в тягость, но и наоборот. И это, безусловно, не любовь. Во всяком случае - не только любовь.

Впрочем, на Томочку мама была готова только в крайнем случае, как на вариант отчаяния, если уж вовсе ничего не получилось ни с чем другим. Ее до глубины души шокировало, что та время от времени оставалась ночевать (его - тоже, потому что со всех точек зрения было бы лучше, ежели б не оставалась), так что фавориткой ее, безусловно, была Света, скромная, культурная и образованная. Со скромностью тут и впрямь все было в порядке. Но остальное… Не в том дело, что страшная, тут было нечто другое, на каком-то биохимическом уровне, сродни аллергии. Он временами начинал презирать себя за вреднейшую, позорную слабость характера и гнусную интеллигентскую мягкотелость, уклончиво именуемую деликатностью, потому что пошли он ее в один прекрасный час, попросту, туда-сюда - обратно, можно и без особого хамства даже, - ежели уж вовсе деликатность заела, - но вполне понятно, то всем было бы только лучше. А так, чтобы мама не разыграла Малого Сердечного Приступа минут на пятнадцать, он вежливо сидел с ней, и чувствовал, что у него от самого Светиного присутствия зудит кожа и возникает иллюзия, что пахнет чем-то вроде простокваши. Временами он с необыкновенной живостью представлял себе, как Света обставит процедуру, если вдруг решится отдать ему Самое Дорогое, и тогда его начинало в прямом смысле этого слова тошнить. Ну, не то, чтобы наизнанку выворачивать, а так - немно-ожко поташнивать, и хотелось выйти на чистый воздух, но чтобы это был не тот воздух, которым дышала она. Вежливо. Но твердо. Твердо. Но вежливо:

- Мама, мне к завтрему отчет страниц в тридцать. Или в сорок. Так что я - холодного борща и работать. А телефон - вовсе выключи. Меня ни для кого нет дома. Ни для кого. Особенно для лучших друзей и любимых женщин.

Это очень мало кто любит писать отчеты. Это надо иметь особый склад характера, и, как показывает практика, довольно-таки поганый. Гельветов к тайному ордену любителей отчетов не относился никоим боком. Он любил, чтобы кругом была бы бурная деятельность, не очень даже важно - какая, чтобы все этак крутилось бы, вертелось, куда-то двигалось, чтоб была напряженная ситуация, - а вот отчетов писать не любил. Его изобретательный организм находил, порой, совершенно потрясающие финты, чтобы только не сесть за писанину. И дело обстояло особенно печально, когда какой-нибудь отчет нужно было - утром, срочно, сверхсрочно, кровь из носу, как говорится, - вчера. В таких случаях собственный его Трезвый Рассудок собственному же его шаловливому воображению представлялся в виде кого-то вроде унылого, безотвязного, неумолимого судебного исполнителя. Спасение было одно: убедить себя, что это - не просто какая-то там отписка, а нечто, имеющее нетленную ценность. Обычно это было совершенно невозможно, но этот случай был особым. Последний месяц казалось ему, что, собрав глаза в кучу и двигаясь к одной цели, и все подчинив этому движению, он оставил без надлежащего внимания много всякого интересненького. Страшно спеша и превосходно освоив научную методу Вити Мохова (очевидно, они были где-то родственные души), он по наитию из множества вариантов выбирал тот, который, - как ему казалось, - будет действовать, и ошибался чем дальше, тем реже, и не брал на себя труда выяснить почему оно действует и нет ли чего получше и попроще. А теперь, ловя в памяти невесомые клочки каких-то мыслей, каких-то концепций-на-скорую-руку, наглых, почти ни на чем не основанных спекуляций, - которые все-таки подтвердились! - он вдруг начал сомневаться. Вдруг начало казаться, что там брезжило что-то куда как более общее, могучее, важное, чем даже тот ужас, в который вдруг вылилось ихнее "исправление дефектов".