Страница 27 из 86
– Есть ли что-нибудь безжалостнее человеческого сердца. – плача, сказала она. – Разумеется, было бы лучше, если бы мои неразумные внуки открылись мне. Но что от них требовать? Они совсем еще дети… А вот господин министр давно уже проник в душу вещей, и то, что он гневается на меня и разлучает с любимой внучкой… Да и не верю я, что там ей будет лучше, чем здесь.
Тут как раз появился юноша. В последнее время он бывал здесь довольно часто, как видно надеясь: «Может, удастся улучить миг…» Заметив у дома кареты министра Двора, он, чувствуя себя виноватым и робея, поспешил украдкой пробраться в свои покои.
Вместе с министром Двора приехали его сыновья: Са-но сёсё, Сёнагон, Хёэ-но сукэ, Дзидзю, Таю, но никому из них не разрешалось входить за занавеси. Следуя заветам ушедшего Великого министра, старую госпожу часто навещали его побочные сыновья: Саэмон-но ками, Гон-тюнагон и прочие. Они приводили с собой детей, но никто из них не мог сравниться с сыном Великого министра Гэндзи.
Госпожа Оомия питала к внуку сильнейшую привязанность, и только младшей внучке, которая в последнее время стала единственным предметом ее попечений и которой постоянное присутствие скрашивало ее одиночество, удалось занять в ее сердце почти такое же место. Поэтому мысль о предстоящей разлуке приводила госпожу в отчаяние.
– Я уезжаю во Дворец, а вечером вернусь за дочерью, – заявил министр и уехал.
«Да, теперь ничего уже не изменишь! Пожалуй, лучше было бы смириться и не препятствовать им…. – думал он по дороге, но досада все не проходила, и в конце концов он рассудил так: «Когда положение юноши упрочится и он займет достойное место в мире, тогда и посмотрим. Если их чувства не переменятся и я сочту возможным дать свое согласие на этот союз, он будет заключен так, как полагается по обычаю. А сейчас не помогут никакие просьбы, никакие запреты – пока они будут жить в одном доме, они будут поступать так, как им заблагорассудится, и немало неприятностей ждет нас впереди. Тем более что госпожа Оомия, судя по всему, не собирается их в чем-то ограничивать».
Придя к окончательному решению, министр постарался убедить как старую госпожу, так и супругу свою в том, что тоскующая нёго нуждается в утешении, и перевез младшую дочь к себе.
Незадолго до отъезда от старой госпожи принесли письмо следующего содержания:
«Ваш отец сердится на меня. Но Вы-то, надеюсь, понимаете, сколь глубоки мои чувства? Покажитесь же мне на прощание».
Принарядившись, девочка отправилась к госпоже. Ей недавно исполнилось четырнадцать, но она казалась совсем еще ребенком. Вместе с тем ей нельзя было отказать в миловидности и изяществе, а спокойное достоинство, с которым она держалась, вызывало невольное восхищение.
– Мы никогда не расставались с вами! Вы были единственной отрадой дней моих и ночей. Как же мне будет теперь одиноко. – плача, говорила госпожа Оомия. – Жить мне осталось немного, и я всегда печалилась, зная, что не сумею дождаться вашего расцвета. Так могу ли я оставаться спокойной теперь, когда вы покидаете меня и уезжаете неизвестно куда?
Девочка же, чувствуя себя виноватой, лишь молча плакала, не поднимая головы. Тут вышла госпожа Сайсё, кормилица юноши.
– Я относилась к вам совершенно так же, как к своему господину. Как жаль, что вас увозят! Если вдруг господин министр захочет распорядиться вашей судьбой по-своему, смотрите, не соглашайтесь. – нашептывала она девочке, а та, смутившись, не знала, что и отвечать.
– Не стоит говорить о таких мудреных вещах, – рассердилась госпожа Оомия. – Человек не может знать своего предопределения!
– Да не в этом дело. – недовольно ответила кормилица. – Просто мне не нравится, что господин министр изволит с таким пренебрежением относиться к моему господину, видно вовсе никчемным его почитая. Так пусть спросит кого угодно, и ему скажут, хуже он других или нет.
А юноша тем временем, стоя за занавесями, смотрел на них, и слезы текли по его щекам. В другое время он не решился бы вести себя столь предосудительно, но сегодня ему было не до приличий.
Сжалившись над ним, кормилица постаралась каким-то образом отвлечь внимание старой госпожи и, воспользовавшись царившей в доме суматохой, устроила им свидание.
Стыдясь друг друга и не имея сил превозмочь сердечное волнение, они долго не могли вымолвить ни слова и лишь молча плакали.
– Как жесток ваш отец. – говорит наконец юноша. – Я готов смириться и забыть вас, но боюсь, что умру от тоски. О, зачем не встречались мы чаще, когда ничто тому не мешало…
Право, нельзя было не растрогаться, глядя на его юное лицо.
– Боюсь, что и я тоже.,. – отвечает девочка.
– Будете вы тосковать. – спрашивает он, и она кивает в ответ. Что за милое дитя!
Тем временем зажигают светильники, вот-вот появится министр Двора; во всяком случае, уже слышны громкие крики разгоняющих толпу передовых. Услыхав встревоженные голоса всполошившихся дам, девочка задрожала от страха. «Пусть делают со мной что хотят…» – решает юноша, не отпуская ее.
Входит разыскивающая свою госпожу кормилица и тут замечает, что она не одна. «Вот до чего дошло! В самом деле, трудно поверить, чтобы старая госпожа не знала».
– Как дурно вы себя ведете. – возмущается она. – Воображаю, в какую ярость изволит прийти господин министр! А господин Адзэти-но дайнагон? Что он скажет? Достоинства молодого господина не вызывают сомнений, но начинать с Шестого ранга – незавидная судьба!
Кормилица стояла совсем рядом с ширмой, за которой сидели влюбленные, и они слышали каждое ее слово. «Она презирает меня за низкий ранг…» – подумал юноша, и такая жгучая обида сжала его сердце, что даже его чувство к юной госпоже словно потускнело.
– Вы только послушайте. – говорит он.
– Ей должно быть стыдно. – добавляет он, вздыхая, а девочка отвечает:
Не успела она договорить, как вошел министр Двора, и – делать нечего – пришлось расставаться. Юноша был в отчаянии – ему казалось, что она потеряна для него навсегда. Ничего не видя перед собой, он вернулся в свои покои и лег.
Вскоре донесся до него шум трех отъезжающих карет, негромкие крики передовых, и свет померк в его глазах. Принесли записку от старой госпожи с просьбой явиться, но, притворившись спящим, юноша не двинулся с места, только слезы, не высыхая, струились по его щекам. Он проплакал всю ночь, а утром, когда сад был еще белым от инея, поспешил уехать.
Ему не хотелось, чтобы люди видели его с опухшими от слез глазами, да и старая госпожа наверняка снова прислала бы за ним, потому он и удалился туда, где никто его не мог потревожить. «Я знаю, что сам виноват во всем, но как же мне горько!» – думал он, возвращаясь в дом на Второй линии. По небу плыли мрачные, серые тучи, вокруг было еще темно…
В нынешнем году одну из танцовщиц Госэти[17] должен был поставить дом Великого министра. Разумеется, о каких-то особенных приготовлениях и речи быть не могло, но, поскольку времени оставалось немного, в доме на Второй линии срочно шились новые платья для девочек-служанок. В Восточной усадьбе готовили наряды для церемонии представления ко двору. Великий министр сам позаботился обо всем необходимом, но кое-что изволила прислать Государыня-супруга, в частности великолепные одеяния, предназначенные для сопровождающих танцовщицу девочек и низших служанок.
17
…одну из танцовщиц Госэти. – В дни Одиннадцатой луны во Дворце проводился праздник Нового урожая (оонамэмацури, или ниинамацури), во время которого пять девушек исполняли танец Госэти. Двух девушек обычно выбирали из знатных столичных семейств, а трех – из среды провинциальных чиновников (см. также «Приложение», с. 85)