Страница 20 из 86
– Надеюсь, вы понимаете, сколь охотно станут говорить в мире о моем поражении? Смею ли я рассчитывать?.. Конечно, слишком дерзко требовать, чтобы вы вспомнили о реке Молчанья (68), и все же…
Потом он долго еще тихонько шептался с ней, но о чем?..
– Право, можно ли себе позволять такое? – возмущались дамы. – Надо совсем не иметь сердца, чтобы так обращаться с господином министром. Разве он хоть раз повел себя бесцеремонно или дерзко? Ну не обидно ли?
Жрица и сама прекрасно знала, сколь велики достоинства Гэндзи, и втайне восхищалась им, однако больше всего на свете боялась, как бы он не догадался об этом. «Неужели я унижусь до того, что стану одной из многих, столь безудержно его превозносящих особ? – думала она. – Неужели я позволю ему проникнуть в мои мысли и увидеть, что я готова склониться перед его красотой?» Раз и навсегда запретив себе думать о нежных чувствах, она тем не менее никогда не отказывалась отвечать ему, причем письма ее были неизменно учтивы и приходили прежде, чем могли возникнуть основания для беспокойства. «Мне следует и впредь сообщаться с ним через посредников, как того требуют приличия», – решила жрица. Она предпочла бы вовсе не принимать министра, ибо давно уже намеревалась посвятить себя служению Будде, желая очиститься после долгих лет невольного отчуждения от пути Закона, но столь резкая перемена в их отношениях наверняка привлекла бы всеобщее внимание, сделав имя ее предметом пересудов. Хорошо зная, как люди склонны к злословию, она не доверяла даже прислуживающим ей дамам и, соблюдая величайшую осмотрительность во всех действиях своих, постепенно все больше сосредоточивалась на молитвах.
У бывшей жрицы было немало братьев и сестер, но, к сожалению, не единоутробных. Ни с кем из них она не поддерживала близких отношений, и во дворце Момодзоно с каждым днем становилось все пустыннее. Поэтому, когда столь блистательный вельможа удостоил это жилище своим любезным вниманием, дамы прониклись к нему сочувствием, и казалось, всех их объединяет одно желание.
Вряд ли можно сказать, что сердцем министра владела неодолимая страсть, нет, этого не было, но его уязвляла холодность жрицы, да и не хотелось признавать себя побежденным.
Гэндзи никогда еще не занимал столь высокого положения в мире и не пользовался таким влиянием. За прошедшие годы он многое познал, изведал все оттенки человеческих чувств, и жизненный опыт его стал куда богаче прежнего. Теперь, более чем когда-либо, он не желал ради пустых прихотей подвергать опасности свое доброе имя. Впрочем, оказаться отвергнутым было едва ли не более предосудительно. Терзаемый мучительными сомнениями, Гэндзи все реже ночевал в доме на Второй линии, и госпожа встревожилась так, что было ей, «увы, не до шуток» (137). Она старательно скрывала свое беспокойство, но иногда, не выдержав, плакала тайком.
– Вам, видимо, нездоровится. Что с вами? – спрашивал Гэндзи, нежно гладя ее волосы. Они были столь прекрасной парой, что так и хотелось, взяв кисть, запечатлеть их фигуры на бумаге.
– Государь по-прежнему безутешен, и я не могу оставить его. После того как скончался Великий министр, рядом со мной нет никого, кому я решился бы передать дела правления. Совершенно не имея досуга, я редко бываю дома, а вы к этому не привыкли. Мне хорошо понятно ваше недовольство, и я сочувствую вам, но, право, не вижу оснований для тревоги. Вы достигли вполне зрелого возраста, можно ли до сих пор проявлять такую нечуткость, такое неумение читать в сердцах людей? – говорил Гэндзи, отводя упавшие ей на лоб спутанные, влажные пряди, но она все отворачивалась от него и не отвечала.
– До сих пор словно дитя малое! Откуда это в вас? – недоумевал он, вздыхая. – Право, все так шатко и непродолжительно в этом мире, стоит ли понапрасну огорчать друг друга? Боюсь, уж не истолковали ли вы превратно мои совершенно невинные письма к бывшей жрице Камо? Если так, то ваши подозрения весьма далеки от истины. Когда-нибудь вы и сами поймете. Жрица всегда была затворницей. Иногда просто так, от нечего делать, я пытался смутить ее покой шутливыми посланиями, а поскольку жизнь ее довольно скучна, она время от времени отвечала мне. Ничего большего меж нами не было. Поэтому мне и в голову не приходило рассказывать вам об этом, да и не было оснований взывать к вашему сочувствию. Поймите же, у вас нет причин…
Целый день Гэндзи провел во флигеле, утешая госпожу.
К вечеру в воздухе снова закружились снежные хлопья. Снег, шедший уже много дней подряд припорошил ветки сосны, листья бамбука, и они поражали необычностью очертаний. В этот прекрасный вечерний час лицо Гэндзи сияло поистине ослепительной красотой.
– Люди чаще всего отдают предпочтение весне с ее цветами или осени с ее багряными листьями, – говорит Гэндзи. – А чем хуже зимняя ночь, когда искрится снег, залитый чистым лунным светом, и причудливый, лишенный красок пейзаж так странно волнует сердце? Невольно уносишься мыслями к иным мирам, и вряд ли бывают мгновения прекраснее и трогательнее. Надо быть лишенным всякой чувствительности, чтобы причислять зимнюю ночь к тому, «что наводит уныние». – И Гэндзи велит поднять занавеси.
Сад до самого дальнего уголка озарен лунным сиянием, ничто не нарушает его белизны. Засохшие кусты и травы вызывают невольную жалость, ручьи словно захлебываются от рыданий, и что-то неизъяснимо жуткое чудится в скованной льдом глади пруда… Послав в сад девочек-служанок, Гэндзи велит им катать снежные шары. Лунный свет сообщает особое очарование их изящным фигуркам. Особенно милы девочки постарше в небрежно наброшенных акомэ, со слабо завязанными поясами. Их длинные волосы стелются по земле и, отчетливо вырисовываясь на белом снегу, кажутся еще чернее.
Младшие, развеселившись, бегают по саду. Забыв обо всем, они побросали веера, и их открытые лица прелестны. Наиболее тщеславные, задавшись целью превзойти остальных, скатали такой большой шар, что не могут сдвинуть его с места. Растерявшись, они стоят вокруг, а другие, выйдя к краю восточной галереи, безжалостно смеются над ними.
– Помнится мне, как однажды перед покоями ушедшей Государыни слепили настоящую снежную гору. Ничего, казалось бы, особенного, но присутствие Государыни придавало значительность самым ничтожным забавам. О да, я никогда не перестану оплакивать эту утрату. Государыня славилась своей осторожностью, и я не могу сказать, что хорошо ее знал, но в ту пору, когда жила она во Дворце, я неизменно пользовался ее доверием. Впрочем, я и сам во всем полагался на нее и не раз прибегал к ее помощи. Она не была тщеславна и никогда не старалась казаться умнее других, но мне не приходилось раскаиваться, когда я следовал ее советам, ибо она умела наилучшим образом улаживать самые пустяковые дела, не говоря уже о чем-то значительном. Право, есть ли в мире женщина, подобная ей? Она была мягкосердечна и даже застенчива, но обладала таким душевным благородством, что сравняться с ней не было никакой возможности. Вы взросли от одного с ней корня и похожи на нее более, чем кто бы то ни было, и все же даже у вас есть некоторые неприятные черты, например неуступчивость, которая всегда огорчает меня.
Бывшая жрица Камо совсем другая. Иногда просто так, от скуки, чтобы хоть чем-то заполнить часы досуга, мы обмениваемся с ней письмами. Она так умна, что способна и меня поставить в тупик. Да, одна она и осталась…
– А мне кажется, что нет никого умнее и тоньше госпожи Найси-но ками, – замечает госпожа Мурасаки. – Я всегда полагала, что уж ее-то никто не сможет упрекнуть в легкомыслии, и то, что случилось, поистине достойно удивления.
– Вы совершенно правы. Если говорить о женщинах изящных, миловидных, она заслуживает упоминания в первую очередь. Я всегда думаю о ней с сожалением и раскаянием. Воображаю, какие угрызения совести испытывают большинство искателей приключений, вспоминая о собственной юности, если даже я, который по сравнению с другими был истинным образцом благонравия… – говорит Гэндзи, и слезы навертываются ему на глаза, когда вспоминает он о несчастной судьбе Найси-но ками.