Страница 28 из 33
— Ты и сейчас отказываешься от трофея, — рявкнул Ворда. — Мало крови пролилось, чтобы утолить бесчестье?
— Я не отказываюсь, — ответил Баллак, опускаясь на колено возле остывающего трупа Тиамеда и начав снимать броню. — Я просто выбрал тот, который будет полезен на поле боя, а не в зале славы. И всё же жаль, что пришлось повредить нагрудник. Их трудно найти целыми.
— Ублюдок! — выпалил Маджелн, рискуя получить очередь болтов в грудь, но Ворда успел его остановить, коснувшись рукой нагрудника.
— Нет… — сказал он. — Нет, брат! — резко прошипел Храмовник, когда напарник не понял намёк. — Мы и так уже достаточно потеряли из-за их предательства. Оставь их — пусть копаются в мусоре.
Баллак встал, сняв наручи и поножи Тиамеда. Взял он и оба наплечника, передав части брони Нарлеку, пока Сикар держал Храмовников на прицеле.
— Запомни, — произнёс Ворда, — когда мы встретимся в следующий раз — а мы встретимся — не будет ни поединка, ни пощады.
— На твоём месте, Ворда, — ответил Баллак, поднимая взгляд от полураздетого трупа, — я бы не был столь сдержан.
— Я это делаю ради чести Тиамеда и принесённой им жертвы. Сдержанность здесь ни при чём.
Злобный пожал плечами.
— Что ж, подозреваю, что ради этого ты и умрёшь. Тело останется до вашего возвращения, а вот снаряжение и этот великолепный меч, — он поднял клинок одной рукой к свету, — нет.
Храмовники направились на свой корабль за апотекарием.
Злобные Десантники остались одни. Сикар потупил взгляд, а Нарлек прямо спросил:
— Ты всё спланировал с самого начала, ведь так?
— Я сказал, что мы не тратим зря боеприпасы, — произнёс Баллак, примеривая наручи к измятой броне. — И повторю, что потратил их не зря — награда вполне подходящая.
— Да, — согласился Нарлек, восхищаясь трофейными частями доспеха. — Прекрасная жатва.
Баллак поднялся и печально улыбнулся. Ворда не лгал. Храмовники жаждут кровавого возмездия. Только честь не позволяла им поддаться инстинктам.
— Нет, — ответил он, и улыбку сменила горечь. — Это — горький трофей, брат, и он стоит каждой капли их гнева.
Джеймс Сваллоу
БДЯЩИЙ
Я мертв.
Но мое бдение должно продолжаться, ибо единственный миг отвлеченности или расслабленности может погубить боевых братьев. И поэтому я стою здесь, на вершине ядовитого холма, наблюдая и ожидая. Мертвец, облаченный в серебристо-серый керамит, укрепленный неизмеримой волей.
Прыжковый ранец давит на спину, но он не беспокоит меня. Болтер, покрытый багряными узорами и знаками почета, оттягивает руку, но это не заботит меня. Печальный символ ордена, выцветший череп поверх крыльев разгневанной хищной птицы — самый весомый груз, лежащий сегодня на моих плечах. Я не сетую на его тяжесть.
Я — брат-сержант Сур Тарик, появившийся на свет среди бесплодных скал Гатиса, воин Обреченных Орлов, названный сын великого Аквилы, перерожденный по его образу и подобию… И, как я уже говорил, мертвец.
Я был мертв в тот миг, когда мои подошвы коснулись отравленной почвы этого мира, края пепельных пустошей, когда я покинул трюм «Громового ястреба» и впервые вдохнул чуждый воздух через фильтры шлема. Мое отделение, мои братья, все, стоявшие рядом со мною, были мертвы.
Я был мертв, когда мы сражались, спасая сестер Ордена Пресвятой Девы-Мученицы в час падения орбитальной станции Жодона. Я был мертв в день битвы за Суль и при абордаже, во время которого мы захватили у Тысячи Сынов звездный крейсер «Сожженное тело». Мертв на Мерроне, Сереке и Аэрии. Почти мертв, затерявшись в пустоте и после того, будучи пленником на четвертом мире системы Диникас. О да, я определенно мертв, но, по милости судьбы или по воле Императора, меня ещё не убили.
Вот о чем я размышляю, замерев в своем бдении, что длится уже тридцать три дня по стандартному терранскому календарю. На этой планете время течет чуть быстрее, дни и ночи проносятся надо мной, ждущим в блаженстве полусна, пока полушария мозга сменяют друг друга в дозоре. Я буду стоять на страже, сколько потребуется. Целые эпохи, если проживу так долго.
Вдали, на укутанных туманом равнинах и среди искривленных каменных деревьев, рыскают враги. Они не смогут ждать вечно, это не в их природе. Настанет час, когда враги явятся, откроют себя, и я увижу их. Они погибнут от моей руки, и в этом мире станет тесно от мертвых теней, так тесно, что способные видеть призраков узрят их в танце облаков и завитках на гладком песке.
Я не раз отправлялся в паломничество к разоренным войной мирам и местам великих бедствий. Таковы обычаи Обреченных Орлов, и никому иному их не понять. Другие ордена, даже те, что происходят от наших прародителей, легиона Ультрадесанта, лишены нужной ясности взора. Они видят в нас болезненных, нездоровых созданий, одержимых смертью. Меня спрашивали, почему Обреченные Орлы роются в грязи проигранных войн и горьких предательств. Почему каждый из нас отыскивает вещи, напоминающие об этих ужасах, так целеустремленно, словно это великие сокровища.
Но ведь они действительно драгоценны, как бесценна сама жизнь, как вечна и неизбежна смерть. Лишь знание того, почему проигрывались войны и почему расцветали предательства, позволит нам понять, как побеждать в будущем. Ведь несчастья неизбежны, как смена дня и ночи.
Я понимаю это, поскольку даром, полученным мною от ордена в час становления Адептус Астартес, была ясность. Осознание того, что я мертв, и всегда был мертв, с того давно минувшего дня, как появился из материнского лона. Все живое, родившись, медленно умирает в когтях старения. В моих мыслях нет покорности судьбе или внутренней опустошенности. Это признание реальности. Это истина.
Я мертв, как и мои враги. Единственное, остающееся неясным — кто упадет первым. Для меня, призрака, скрытого за ширмой плоти, костей и металла, угасающего с каждым мгновением, истинное забытье всегда рядом.
И поэтому я свободен от сомнений и не ведаю страха. Мертвецу нечего терять, он идет в битву не только ради победы над врагом, но и за единственной вещью, которую вечно жаждет обрести. Я мертв, и отправляюсь на войну, чтобы с боем забрать свою жизнь.
Но мне ещё не удалось отыскать её, и, возможно, никогда не удастся. Быть может, эта заря станет для меня последней, и тридцать три дня безмолвного бдения завершатся в огне и крови. Если мне предстоит погибнуть, то быть по сему. Но я уйду, прокричав о своем конце так, чтобы все услышали отзвуки смертного эха. Когда придет час, я оставлю после себя россыпь болтерных гильз, ярко сияющих латунью, или неровный обломок клинка во вражеском сердце, отражающий свет чужих солнц. Далекий Гатис запомнит мое имя, даже если его прокричат в сотнях световых лет от покрытых черных песком берегов, где я делал первые шаги среди Обреченных Орлов.
Движение.
Наконец, враги явились ко мне. Свирепыми рядами они выступают из-под сени деревьев, и в утренней мгле тускло сияет оружие. Неприятелей много, и жажда убийства распаляет их сердца. Но они глупы, и ловушка, расставленная Обреченными Орлами, вот-вот захлопнется здесь, на холмах, что кажутся врагам безлюдными и лишенными угрозы.
Так завершается мое бдение. Мышцы, каменно-неподвижные благодаря химблокаторам и управляемому кровообращению, вспыхивают жизнью и обретают привычную быстроту движений. Камуфляжный плащ, скрывавший меня от вражеских глаз, распахивается и плещет на ветру, давая свободу для битвы. Поднимается болтер, для которого я могу выбрать любую из множества целей.
Воздух наполняет грудь, и я кричу, словно впервые за целый век. Всего лишь два слова, боевой клич моего ордена. Два слова, сулящих пламенную ярость, что могут принести лишь ангелы смерти Императора. Клич несется вниз по склону холма.
«Горе тебе!»
И мои братья восстают, отвечая ему. Сотни окопов и потайных ям вдруг открываются глазу, когда Обреченные Орлы один за другим взмывают из укрытий, держа наготове мечи, болтеры и ракетные установки.