Золотое руно (сборник)

– А вы кто?

– Я Карен, – ответила она.

– Да? – сказала женщина, явно ожидая продолжения.

Карен, казалось, не хотела произносить свою фамилию. Здесь, в окружении настоящих Бесарянов – Бесарянов по рождению или в силу длительного замужества – она, должно быть, не была уверена, что имеет на неё право. Но потом она всё‑таки сказала:

– Я Карен Бесарян.

– О… Господи, – сказала женщина, щуря глаза и вглядываясь в молодое синтетическое лицо Карен.

– А вы…? – спросила Карен.

– Джули. Джули Бесарян.

Я не знал, сестра она Дарону или ещё одна его вдова, но Карен, похоже, это знала; она наверняка помнила имена своих бывших золовок, если таковые были.

Карен протянула Джули руки, словно в выражении соболезнования, но та лишь посмотрела на них и не пошевелилась.

– Мне всегда было интересно, как вы выглядели, – сказала Джули, снова переводя взгляд на лицо Карен.

Значит, другая вдова. Карен едва заметно вскинула голову.

– Теперь вы знаете, – ответила она. – На самом деле сейчас я выгляжу не намного старше, чем когда мы с Дароном были вместе.

– Я… простите, – сказала Джулии. – Простите меня. – Она посмотрела на своего мёртвого мужа, потом снова на Карен. – Я бы хотела, чтобы вы знали: за все пятьдесят два года нашей с Дароном совместной жизни он ни разу не сказал о вас худого слова.

Карен благодарно улыбнулась.

– И он очень радовался вашим успехам.

Карен слегка кивнула.

– Спасибо. Кто здесь из семьи Дарона?

– Наши дети, – сказала Джули, – но вы их вряд ли знаете. У нас родилось две дочери. Они скоро вернутся.

– А его брат? Его сестра?

– Григор умер два года назад. А Наринэ вон там.

Голова Карен повернулась к ещё одной старой женщине, опирающейся на ходунки, которая разговаривала со среднего возраста мужчиной.

– Я… я подойду поздороваюсь, – сказала она. – Выскажу соболезнования.

– Конечно, – ответила Джули. Женщины отошли, а я обнаружил, что прохожу в переднюю часть помещения, где стоит гроб, и там вглядываюсь в лицо покойника. Я не думал о том, чтобы это сделать – но мне стали очевидны намерения моего тела, и я не стал накладывать на них вето.

Я не могу сказать, что все мои мысли доброжелательны и уместны, и я довольно часто хочу, чтобы они вообще не приходили мне в голову. Но они приходят, и я вынужден их принимать. Этот человек там, в гробу, делал то, чего я никогда не сделаю – касался её во плоти, сливался с ней в природной, животной страсти. Да, то было шестьдесят лет назад… задолго до моего рождения. И я не злился на него за это; я ему завидовал.

Он лежал, скрестив руки на груди, и выглядел очень спокойным. Спокойным – и очень старым; лицо изборождено морщинами, голова практически лысая. Я попытался представить себе это лицо молодым; был ли он в молодости красавцем – и насколько много тогда это значило для Карен? Но я не мог сказать, как выглядел этот человек в двадцать один, в возрасте, когда она вышла за него замуж. Ну да ладно; вероятно, лучше и не знать.

И всё же я не мог отвести взгляд от его лица, такого, каким моё собственное теперь уже никогда не станет. Однако нас разделяла не только внешность; этот человек – Дарон Бесарян – был мёртв, а я – я до сих пор пытался это осознать – я, вероятно, никогда не умру.

– Джейк?

Я выпал из своего транса. Карен приближалась ко мне очень короткими шажками; на её искусственную руку опиралась Джули, по‑видимому, преодолевшая своё недоверие к ней.

– Джейк, – повторила Карен, подойдя ближе, – прости, что я вас сразу друг другу не представила. Это Джули, жена Дарона, – очень тактично с её стороны не уточнять «вторая жена».

– Я глубоко сочувствую вашей утрате, – сказал я.

– Он был хороший человек, – сказала Джули.

– Не сомневаюсь в этом.

Джули немного помолчала, потом сказала:

– Карен рассказала мне, что с вами произошло. – Она указала тонкой скрюченной рукой на моё тело. – Я, конечно, немного слышала об этих вещах – я всё ещё смотрю новости, хотя они по большей части вгоняют меня в депрессию. Но я и подумать не могла, что познакомлюсь с кем‑то настолько состоятельным, чтобы…

Она замолчала, и я не нашёл, что сказать в ответ, так что я просто ждал, что она продолжит, и она в конце концов заговорила снова.

– Простите, – сказала она. Потом посмотрела на гроб, и снова на меня. – Я не хотела бы того, что есть у вас – только не без моего Дарона. – Она коснулась моего синтетического запястья своей рукой из плоти и крови. – Но я вам завидую. Мы с Дароном были вместе всего пятьдесят лет. Но вы двое! У вас впереди ещё столько времени! – В её глазах снова блеснули слёзы, и она опять посмотрела на своего мёртвого супруга. – О, как я вам завидую…

Вскоре после прибытия на Луну я слышал, как кто‑то в шутку сказал, что одно из преимуществ лунной жизни в том, что здесь нет адвокатов. Но, разумеется, это было не совсем так: мой новый друг Малкольм Дрэйпер был адвокатом, пусть и, по его собственным словам, в отставке. Так что было естественно обратиться к нему за советом относительно моих затруднений. Я позвонил ему по внутренней телефонной сети Верхнего Эдема – единственной, к которой имели доступ здешние обитатели.

– Привет, Малкольм, – сказал я, когда его легко узнаваемое лицо появилось на экране. – Мне нужно с вами поговорить. Есть минутка?

Он приподнял седые брови.

– Что стряслось?

– Мы можем где‑нибудь встретиться? – спросил я.

– Конечно, – ответил Малкольм. – Как насчёт оранжереи?

– Отлично.

Оранжереей называлось помещение пятидесяти метров в длину и ширину и десяти метров в высоту, полное тропических растений и деревьев. Это единственное место во всём Верхнем Эдеме, где воздух влажен. Огромное разнообразие цветов казалось пёстрым даже мне; представляю себе, какое буйство красок и оттенков видит Малкольм. Конечно, растения предназначались не только для борьбы с ностальгией жильцов; они были составной частью системы регенерации воздуха.

Мои нечастые посещения оранжерей в Торонто – «Аллан‑гарденс» была моей любимой – приучили меня к медленным, неспешным прогулкам, словно в музее, от одного информационного стенда к другому. Но на Луне ходят по‑другому. Я видел исторические кадры астронавтов «Аполлона», подпрыгивающих на ходу – а ведь на них были надеты скафандры, которые весят больше, чем сам астронавт. У нас же с Малкольмом, одетых спортивные шорты и футболки, не подскакивать просто не получалось. Это наверняка выглядело смешно, но мне было не до смеха.

– Так что же случилось? – спросил Малкольм. – Почему такое кислое лицо?

– Появился способ лечения моей болезни, – сказал я, гляда на переплетение лиан.

– Правда? Так это же здорово!

– Да, только вот…

– Только вот что? Вы должны прыгать до потолка. – Он улыбнулся. – Ну да, вы и так подпрыгиваете на каждом шагу, но радости в вас что‑то не заметно.

– О, я очень рад тому, что лечение нашлось. Вы себе не представляете, каково мне было все эти годы. Но, в общем, я поговорил с Брайаном Гадесом…

– Да? – сказал Малкольм. – И что же сказал этот c хвостом?

– Он не отпустит меня домой, даже когда меня вылечат.

Мы пропрыгали ещё несколько шагов. Малкольм время от времени взмахивал руками, чтобы удержать равновесие, и он явно тщательно обдумывал свои слова. Наконец, он произнёс:

– Вы и так дома, Джейк.

– Господи, и вы туда же? Условия, на которых я согласился поселиться здесь, изменились. Я знаю, что контрактное право – не ваша специализация, но должно же быть что‑то, что мог бы предпринять.

– Типа чего? Улететь обратно на Землю? Вы и сейчас там; новая версия вас живёт там в вашем доме, вашей жизнью.

– Но я оригинал. Я важнее.

Малкольм покачал головой.

– «Два Джейка», – сказал он.

Я посмотрел на него; он отводил от лица свисающую сверху листву.

– Что?

– Никогда не видели? Это сиквел к «Чайнатауну», одному из любимых моих фильмов. Первая часть была сказочно хороша, а вот «Два Джейка» – дешёвка.