Страница 13 из 33
После долгих пыток в княжеских застенках следует, предсказуемый для жестокого романса, финал:
Пушкин в остроге
М. К. Азадовский в работе «Пушкин и фольклор» убедительно доказывает
«воздействие на отношение Пушкина к фольклору декабристов, с которыми поэт был тесно связан в период южной ссылки. Существенно и то, что К. Ф. Рылеев совместно с А. А. Бестужевым первые оценили народные песни как агитационное средство. Оба декабриста создали ряд песен на ходовые мелодии народных и солдатских песен, перефразируя их текст, чтобы внедрить в массы близкие и понятные им песни, но с новым идеологическим содержанием. Под влиянием декабристов, проявивших большой интерес к казачьим и разбойничьим песням, Пушкин начинает с еще большим вниманием вслушиваться в эти мотивы».
Помните строки из «Евгения Онегина»?
В 1821 году под впечатлением от встречи с обитателями Кишиневского централа, где при нем обсуждался случившийся побег, Александр Сергеевич создал знаменитого «Узника»:
Широко известно, что Пушкин дважды находился в ссылке, но гораздо меньше отражен факт пребывания поэта под арестом в Кишиневе в марте 1822 года, куда он был заключен за драку с молдавским вельможей.
Многие творения поэта были положены на музыку, некоторые еще при его жизни становились фольклором. Чуть измененное стихотворение «Черная шаль» кочевало из песенника в песенник под названием «молдавская песня». Ну, кто рискнет заявить, что это не классический образец «жестокого романса»?
В романе Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы» описана сцена в захудалой харчевне:
…В «Утешительной» удовлетворяется эстетическое чувство подвального трущобного мира.
Пар, духота, в щели ветер дует, по стенам в иных местах у краев этих самых щелей на палец снегу намерзло, а потолок — словно в горячей бане, весь как есть влажными каплями унизан, которые время от времени преспокойно падают себе на голову посетителей, а не то в стаканы их пива или чашки чая, и вместе со всеми этими прелестями: чад из кухни, теснота и смрад — нужды нет! И что за дело до всех этих неудобств! Лишь бы жару поддать песенникам! И вот народ, наваливаясь на спину и плечи один другому, ломит массою в самый конец развеселой залы, где на особой эстраде, под визг кларнета и громыхание бубна, раздается любимая «Утешительная» песня:
И публика выходит из себя от несдержимого восторга, ревет, рукоплещет и требует на сцену Ивана Родивоныча.
Быть может, вы помните еще этого приземистого костромича, который во время оно отхватывал песню «Ах, ерши, ерши!» в достолюбезном заведении того же имени. Много лет прошло с тех пор, а «коротконожка макарьевского притонка» — как обзывают в сих местах Ивана Родивоныча — нисколько не изменился: все так же поет и пляшет, передергиваясь всем телом и ходуном ходя во всех суставах, только глаза как будто больше еще подслеповаты стали. Иван Родивоныч — поэт и юморист «Малинника» и «Утешительной». В наших трущобах пользуется большою популярностью его песня:
Песня действительно очень остроумная, особенно когда дело начинает касаться жены Протопоповой.
И вот, по требованию своей публики, Иван Родивоныч появляется на эстраде и отвешивает низкий поклон с грацией ученого медведя.
— Шаль!.. Черную шаль! — кричит публика. Иван Родивоныч снова кланяется и запевает с уморительными ужимками:
…Восторг толпы доходит до своего апогея.
К связи пушкинского наследия с русским шансоном мы еще вернемся в последующих главах, а пока вспомним центральный момент повести «Капитанская дочка» (1836).
— Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай! — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:
«Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными на виселицу. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом…» — признается герой повести Петруша Гринев.