Страница 11 из 12
Никитин прощается со своими индийскими друзьями и начинает пробираться к берегу Индийского (Аравийского) моря. Пространствовав почти целый год, он наконец добрался до Дабула, одной из важнейших пристаней Малабарского побережья. Здесь нашел попутчиков и в феврале 1472 года отплыл от индийских берегов к Ормузу.
Мекка — город в Саудовской Аравии. Здесь родился основатель ислама Мухаммед. С VIIвека Мекка — священный город мусульман и место их паломничества.
И это плавание не обошлось без происшествий. Из-за густого тумана таву, на которой плыл Никитин, отнесло к берегам Эфиопии. Арабы (эфиопы, как называет их Никитин) в то время пользовались дурной славой, как морские разбойники. Но все обошлось благополучно: путники откупились от арабов, раздав им много риса, перца и хлеба.
Через пять дней снова пустились в путь, и еще через месяц Никитин высадился в Ормузе, так пленившем когда-то его купеческое сердце. Здесь прожил Афанасий 20 дней, собирая сведения и раздумывая о своем дальнейшем пути.
Как раз в это время в Персии началась война между Мухаммедом II (Мухаммед. II правитель Османской империи в 1451–1481 гг.), иУзун-Хаса-ном (Узун-Хасан — глава объединения туркменских племен). Никитин, опасаясь усиливающихся боевых действий, спешит по уже знакомой ему дороге (через Шираз, Иезд и Браферуш) и летом 1472 года приходит в стан Узун-Хасана на южном берегу Каспийского моря.
Что ж дальше? Идти через Астрахань Никитин боялся: слишком хорошо помнил вероломных грабителей-татар.
Как ни прикидывай и ни размышляй, но безопасных путей в окружавшем Афанасия мире не было. И все же, взвесив все, он решил направиться к Черному морю в Трапезунд.
Но в Трапезунде в нем заподозрили… вражеского лазутчика Узун-Хасана. Сначала за ним просто следили, а потом устроили обыск, ища в его пожитках каких-то «грамот». Ничего подозрительного, конечно, не нашли, но чиновники во всех странах одинаковы…
«Все, что мелочь добренькая, ини выграбили все», — записал Афанасий и тяжело вздохнул, подперев щеку ладонью. Особенно жалко было сердоликового ожерелья для любимой дочки.
Сразу после этого досадного случая Афанасий поспешил уговориться о переезде через Черное море и, заплатив за проезд золотой, взошел на корабль. Вышли в море, но встречный ветер погнал корабль обратно к Трапезунду. Пятнадцать дней стояли в гавани к западу от Трапезунда и еще два раза безуспешно пытались продолжить путь. Страдая от морской болезни и усилившейся лихорадки, Афанасий плакал и молился. В горячечном бреду ему казалось, что какой-то злой рок не пускает его на родину.
Наконец, на третий раз корабль вышел-таки в море, пересек его и с большим трудом доплыл до греческой колонии Балаклавы.
На этом записки Афанасия Никитина практически заканчиваются. Он лишь упоминает еще о своем прибытии в Каффу и заканчивает записки молитвой к единому Богу на смеси русского и восточных языков. Можно предположить, что Афанасий дождался в Крыму весны, и в марте вместе с ежегодным русским купеческим караваном отправился на Русь. Путь через Дикое поле был опасен, и, судя по всему, купцы шли из Каффы более безопасным путем, через Литву (в Москву купцы с записками приехали именно из Литвы).
Трапезунд (современный Трабзон — город-порт на берегу Черного моря (современная Турция), столица Трапезундской империи (1204–1461). Основана внуками византийского императора Андроника I.
Возвращение
Пекарь, осмотрев Афанасия, негромко, но твердо сказал: — Если завтра возьмете его в дорогу, помрет еще до захода солнца.
— Верно ли говоришь? Нет ли ещё какого средства? — Степан Васильев сжал могучей рукой отвороты потертого халата и почти поднял в воздух невысокого смуглого человечка с горбатым арабским носом.
— Горячка у него и общее телесное истощение. А средств никаких, кроме моего питья, нету. Выживет — на то воля Аллаха.
— Христиане мы, — пробурчал мрачный, как ворон, Григорий, стоящий в стороне.
— Все мы в воле Бога, каким именем ни назови Его, — равнодушно промолвил лекарь. — И больной ваш, между прочим, в бреду на разных языках Бога призывал… И разными именами…
— Жизнь у него была нелегкая, вот и позабыл молитвы-то, — оправдывая товарища, пробасил Степан, потом добавил растерянно: — Чего ж нам делать-то теперь? Ведь совсем немного до его родной Твери осталось…
— Оставьте его здесь. Заплатите хозяевам, чтоб уход был, — предложил араб.
В горницу, вбежал слуга:
— Степан Василич! Там Афанасий Никитич очнулся, тебя зовет!
— Иду, иду уж! — Степан шагнул за порог.
В комнате, где лежал Афанасий, царили сумерки. Больной не выносил яркого света, и все окна позакрывали ставнями. Одинокая свеча горела у изголовья, да маленький огонек лампады мерцал возле иконы. Даже во тьме видно было, как страшно он исхудал, как ввалились виски и черными кругами обметало глазницы. Степан со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
— Ну, Афанасий, — бодро сказал сурожанин. — На поправку дело пойдет. Родная земля кого хочешь излечит!
— Степан, — едва слышно прошептал Афанасий. — Я, видно, скоро помру…
— Ну, что ты говоришь! — возмущенно перебил Степан, пряча глаза. — Вот лекарь говорит, надо тебе здесь полежать… Ехать нельзя. Хуже будет. А тут — бабы присмотрят. Что скажешь?
— Пусть, — Афанасий чуть пошевелил исхудавшей рукой. — Сделайте, как он велит. Пока я в памяти, слушай… — Степан присел у лавки на корточки, положил большие ладони на сенник, укрытый чистой холстиной. — Ты, Степан Васильев, честный купец, я тебе верю, как себе, поэтому прошу… Возьми мою котомку. Там алмазы индийские и другое… Никому не говори, снеси на Тверь. Долг у меня на родине… И жена Анфиса с ребятишками. Ты жену найди, спроси, кому сколько должен, она тебе запись покажет. Дом мой на посаде был, восточный конец, Купеческая улица. Долги раздай… Дочка Олюшка, невеста уже. Ей — украшения из котомки… Сделаешь, Степан? Христом Богом тебя молю… Самому-то мне уж не увидать родной сторонушки… — одинокая слеза скатилась по впалой щеке Афанасия и затерялась в пегой бороде.
Тверь. Вид реки Тверцы
Степан протянул руку и осторожно провел корявой ладонью по взмокшим волосам друга. — Все сделаю, Афанасий, не сумневайся. Да ты и сам в Тверь придешь, как поправишься. Женку обнимешь, детушек…
— Нет, ты обещай!
— Честью купеческой клянусь, добрым именем своим!
— Спасибо тебе, Степан, пока жив, буду за тебя Бога молить. А сейчас Гридку позови…
Гридка Жук, против обыкновения, был молчалив, лишь накрыл руку Афанасия своей.
— Помираю я, Гридка, — прошептал Афанасий. Григорий не стал ни в чем разубеждать, лишь сурово покачал головой, словно соглашаясь.
— Что сделать? — спросил он. — Послать в деревню за батюшкой? Есть тут один. Пусть исповедует тебя, соборует, причастит… Хочешь?
— Хочу, но… после… Выслушай меня, Гридка.
— Слушаю, Афанасий.
— Написал я о своем хожении за три моря…
— Знаю, — кивнул Жук.
— Там описал все. И земли индийские, и людей тамошних, и свои пути, и свои терзания…
— Понимаю, Афанасий. Душу свою ты вложил в этот труд.
— Истинно! — Афанасий слабо улыбнулся и даже чуть-чуть привстал на ложе. — Истинно понимаешь! Грех так говорить, но то исповедь моя… Помру, пропадет все…