Страница 2 из 9
Я пригляделся к Сильвии. В первый момент мне показалось, что время никак не изменило ее лица. Глаза пылали все тем же черным огнем, хотя она нарочито избегала моего взгляда. Распознать, что у нее на душе, я не мог, но мало-помалу стал замечать какую-то перемену в ее облике.
Возможно, то был всего лишь плод моего воображения, но в ее лице мне почудилась усталость и непонятная печаль, не связанные с болезнью. Наверное, это было выражение человека, живущего не самой счастливой жизнью.
Я неуклюже шагнул вперед и протянул руку ее мужу. А Сильвии тихо сказал:
— Рад тебя снова видеть.
ЧАСТЬ I
Весна 1918 года
1
Местом встречи был Париж. Те из нас, кто выдержит третью степень устрашения и последующую суровую подготовку, будут вознаграждены командировкой в Африку, чтобы с риском для собственной жизни спасать других людей. Если получится. Для меня это была первая поездка на восток от Чикаго.
Самолет прилетал на рассвете. В десяти тысячах футов под крылом оживал великий город — как чувственная красавица в ранних лучах солнца стряхивает с себя ночную негу.
Через час, получив багаж, я уже ехал на метро в самый центр Сен-Жермен де Пре. Район оглашали звуки оживленного утреннего движения — я бы назвал их «музыкой асфальта».
Я нервно взглянул на часы. Оставалось всего пятнадцать минут. В последний раз сверившись с картой города, я как безумный помчался бегом в штаб-квартиру организации «Медсин Интернасьональ». Это оказалась склеротичная архитектурная древность на улице Сен-Пэр.
Я прибежал весь взмыленный, но все-таки успел.
— Присаживайтесь, доктор Хиллер.
Франсуа Пелетье, ехидный Великий Инквизитор, сильно напоминал Дон Кихота. Вплоть до клочковатой бородки. Единственное отличие заключалось в сорочке, которая у него была расстегнута чуть не до пупка. А еще в сигарете, которую он небрежно держал в костлявых пальцах.
Как и подобает, с ним был лысеющий Санчо Панса, с маниакальным упорством записывающий что-то в блокнот, а также пышногрудая голландка тридцати с небольшим лет. Дульсинея?
С первого момента собеседования стало ясно, что Франсуа имеет предубеждение против американцев. Он взваливал на них вину за все недуги современного человечества — от радиоактивных отходов до повышенного холестерина.
Француз с самым недружелюбным видом обрушил на меня град вопросов, на которые я поначалу отвечал как вежливый человек и профессионал. Но когда стало ясно, что конца этому не будет, я стал язвительно огрызаться, мысленно гадая, когда ближайший рейс на Чикаго.
Прошел целый час, а господин Пелетье все продолжал выпытывать у меня микроскопические детали моей биографии. Например, его интересовало, почему во время войны во Вьетнаме я не сжег свою повестку.
В ответ я спросил, сжег ли он свою, когда французы воевали там до нас.
Он быстро сменил тему, и мы продолжили нашу пикировку.
— Скажите, доктор Хиллер, вы знаете, где находится Эфиопия?
— Вы подвергаете сомнению мою эрудицию, доктор Пелетье?
— А если я вам скажу, что трое других американцев, с которыми я проводил собеседование, полагали, что эта страна расположена в Южной Америке?
— Я отвечу, что вам попались кретины. И не нужно было тратить на них время.
— Согласен с обоими утверждениями.
Он вскочил и зашагал по комнате. Потом так же резко остановился, развернулся и выпалил:
— Представьте на минуту, что вы находитесь в убогом полевом госпитале, в дебрях Африки, за многие мили от любого из тех мест, которые у вас ассоциируются с цивилизацией. Как бы вы в такой ситуации сохранили ясность рассудка?
— При помощи Баха, — не моргнув глазом ответил я.
— Что, что?
Иоганна Себастьяна. Или любого из его родственников. Я всегда начинаю день с пятидесяти отжиманий, пятидесяти приседаний и двух-трех бодрящих прелюдий и фуг.
— Ах да! Из вашего досье мне известно, что вы неплохо музицируете. К несчастью, в списке оборудования для наших госпиталей рояли не числятся.
— Это не страшно. Я с таким же успехом умею играть мысленно. У меня есть портативная клавиатура, я могу взять ее с собой. От нее никакого шума, зато она позволит мне сохранить гибкость пальцев и душевный покой.
Впервые за все утро мне, кажется, удалось произвести короткое замыкание в этой сети антагонизма. Какой камень он теперь в меня зашвырнет? Я был весь начеку.
— Ну что ж, — вслух рассуждал Пелетье, оглядывая меня с головы до ног, — пока что вы держались молодцом.
— Вас это как будто огорчает?
Франсуа уставился на меня в упор и с сомнением произнес:
— А как насчет антисанитарии? Голода? Страшных болезней?
— Я год проработал в приемном отделении. Думаю, меня уже не удивишь никакими медицинскими ужасами.
— А проказа? Оспа?
— Должен признаться, в Мичигане я ни одного такого случая не встречал. Вы что, задались целью меня отговорить?
— В каком-то смысле, — признался он, заговорщицки нагнувшись и выпустив мне в лицо отвратительное облако дыма. — Потому что если вы в конечном счете сломаетесь, то лучше сделать это здесь, чем в Африке.
Вдруг подала голос голландка:
— Объясните, почему вы решили ехать в страны «третьего мира», вместо того чтобы посещать больных на дому где-нибудь на Парк-авеню?
— А желание помогать людям вы в счет не берете?
— Ну, это очень банальный ответ, — заявил Санчо Панса, предварительно законспектировав мои слова. — Может, придумаете что-нибудь пооригинальнее?
Я начал терять терпение. И самообладание.
— Сказать по правде, вы меня разочаровали. Я думал, что в «Медсин Интернасьональ» работают сплошные альтруисты, а не такие прожженные циники и зануды.
Троица обменялась взглядами, после чего Франсуа Пелетье опять повернулся ко мне и в лоб спросил:
— А как насчет секса?
— Ну, Франсуа, не здесь же… Не при всех, — огрызнулся я. Мне уже было все равно, что они решат.
Его клевреты расхохотались. И сам Франсуа тоже.
— Ну вот, Мэтью, вы ответили и на другой крайне важный для меня вопрос. С чувством юмора у вас все в порядке. — Он протянул руку. — Добро пожаловать в команду.
К этому моменту я уже и сам не был уверен, что хочу быть в этой команде. Но, вспомнив, в какую даль мне пришлось лететь и через какое унижение пройти, я решил принять предложение. По крайней мере, не отвергать его с порога. Утро вечера мудренее.
Трехнедельная подготовка к поездке в Эритрею должна была начаться через день. Так что у меня было сорок восемь часов, чтобы насладиться красотами Парижа.
Я въехал в ночлежку на Левом берегу, снятую организаторами для кандидатов на поездку, и сразу решил, что она не лишена колорита. Это был клоповник, из тех, где каждая комната представляет собой воплощенное убожество (в том, что обстановка одинаково обшарпана во всех номерах, у меня сомнений не было), а каждая кровать издает страшный скрип. У меня мелькнула мысль, что Франсуа нарочно решил закалить нас перед грядущими испытаниями.
Мой брат Чаз говорил мне, что в Париже, даже если постараться, не найти плохой еды, и оказался совершенно прав. Я питался в заведении под названием «Ле Пти Зэнк», где на первом этаже надо было выбрать себе экземпляр из всевозможных экзотических ракообразных, а потом тебе его подавали наверх. Если бы у меня хватило смелости поинтересоваться названием тварей, которых я поедал, я, вероятно, не получил бы от них такого удовольствия.
Следующие два дня оказались настоящим шоком для моего организма. Задаться целью осмотреть художественные сокровища Парижа за такое короткое время — все равно что попробовать одним махом заглотить слона. Но я приложил к тому максимум усилий. С рассвета до поздних сумерек я каждой порой вбирал в себя этот волшебный город.
После того как меня выставили из Лувра, с тем чтобы сразу запереть музей на ночь, я наскоро перекусил в каком-то бистро по соседству и пешком побрел по бульвару Сен-Мишель, пока не оттоптал ноги настолько, что был не в силах больше куда-нибудь двигаться, как только вернуться в компанию тараканов в своей комнате.