Страница 33 из 123
Она взяла кубок, из которого он отпил лишь полглотка, осторожно слила джин в бутылку и краем его плаща насухо вытерла кубок изнутри. А затем подтолкнула Александра к выходу.
— Пойдем скорее, а то он начнет задумываться, почему это я не отпираю.
Она провела смущенного Александра через неосвещенный главный зал, а оттуда в закрытую на ночь лавку. Посреди лавки в полу был большой люк. Сара ухватилась за железное кольцо, поднята крышку и показала на деревянную лестницу, ведущую в винный погреб.
— Подождите здесь, пока опасность не пройдет, — и подтолкнула. — Поспешите же.
Сгоряча Александр поддался ее настойчивости и, только когда она опустила люк — как крышку капкана захлопнула, оставляя его в пропахшей плесенью темноте, начал немного паниковать.
Выпрямиться он не мог: подвал был на добрый фут ниже его роста. Сразу возле входа нечто висело на бечевках; что именно, можно было догадаться только на ощупь. Вот несколько палок колбас; надрезанный окорок; связки трав; два шершавых шара сычуга. А это… цыпленок, уже ощипанный для завтрашнего обеда. Кожа скользкая и холодная; Александр отдернул руку, вскрикнув от отвращения.
Погреб заканчивался рядом пыльных бочек. Наткнувшись на них, Александр почувствовал слабость, опустился на присыпанный песком пол и сел, поджав коленки к груди.
Еще бы веревки, раздирающие кожу на запястьях, — и получилось бы нечто вроде заточения в подземелье Кранвелла… Нет, не аналогия — опять явный кошмар, даже еще более мощный — по контрасту с удовольствием, предшествовавшим ему. Наказание за грехи, которые он успел совершить, но не успел покаяться. Хлещи, как любишь, люби, как хлещешь…
На какое-то время он совсем потерял голову от ужаса. Безумный страх переполнял все естество, туманил сознание, и вот уже он готов был увидеть перед собою брата Алкмунда с бичом в руке.
— Нет! — заорал Александр.
Крик отразился от сводов и прилетел эхом к губам. Казалось, воздух дрожал, подстегивая приступ клаустрофобии. Что хуже — оставаться заточенным в этой ужасной тьме или рискнуть выскочить и схлестнуться с капитаном в смертельной схватке?
Свистящий звук собственного дыхания, мелкого и частого, раздирал уши.
— Думай, — приказал он себе. — Во имя Христово, слушай разума, а не плоти…
Он вцепился в свои кудри и разразился проклятьями. Помогло — во всяком случае, сил хватило, чтобы подняться.
Усилием воли заставляя себя дышать глубже и размереннее, он провел ладонями по своду. Подвал винной лавки, а не тюрьма. И люк не закрыт. Западня не захлопнулась. Ничего не удерживает, разве что нежелание встречаться с гостем Сары.
Александр пробрался к лестнице, нащупал нижнюю перекладину и осторожно встал на нее. Сверху не доносилось ни голоса, ни звука шагов. Он поднялся к люку и толкнул его ладонью. Крышка не шелохнулась: секундная паника вновь нахлынула — капкан, тюрьма, и брат Алкмунд выползает из мрака и вот-вот схватит…
Сцепив зубы, Александр приложился всем предплечьем и поднажал что было силы. Крышка поддалась, да что поддалась — распахнулась и с размаху хрястнула о пол. Звук был такой, что мог перебудить всех в доме.
Александр, ощущая, как прилипла рубашка к потной спине, быстро выбрался из подвала.
Тихо; он быстро прошел в центральный зал. В свете ночной свечи, горящей на железном подсвечнике, он разглядел пожилую служанку Сары. Та приподнялась на ложе, устланном соломой, и молча уставилась на него. Александр двинулся к внутренней лесенке, ведущей к входной двери; служанка с неодобрением покачала головой, но не произнесла ни слова.
С некоторым смущением, но с куда большим облегчением Александр спустился к двери и отодвинул засов. Выше, за дверью Сары, раздался голос мужчины, перебирающего бутылки с вином, и мурлыканье Сары, зовущей капитана вернуться в постель…
А снаружи шел прекрасный дождь, мягкий, как паутинка, и воздух переполняло дыхание весны.
Александр вдохнул полной грудью свободу — освобождение из мрачного подземелья… и, если по правде сказать, то и из спальни Сары. За последние пару часов он усвоил несколько уроков: относительно удовольствия и жажды, трезвости и самоконтроля. Александр немного постоял, подставляя лицо влажным поцелуям дождя, и зашагал по неосвещенным городским улицам. Все ворота уже, естественно, были заперты на ночь, но Александр знал, что пара монет гарантирует свободный проход через дальние ворота как раз к полю, где призывно мерцают костры лагеря турнирщиков.
Манди, завернутая в плащ, взяла поданную Эдмундом Одноглазым большую миску горячего мясного бульона и попыталась дать запасенную монету.
— Не надо, я не возьму, — отмахнулся Эдмунд. — Вы с отцом — постоянные клиенты и имеете право на блюдо, оставшееся свободным.
Манди одарила его слабой улыбкой и, вдыхая горячий пар, спросила:
— А можно, я здесь поем?
— Ну что за глупый вопрос! Да располагайтесь, подсаживайтесь к огоньку. — Он снял перевернутый табурет, поставил к столу и даже отряхнул широченной ладонью.
Манди села и начала маленькими глотками отхлебывать горячий бульон, согреваясь, потому что вечером стало намного прохладнее, и пошел густой мелкий дождь.
Эдмунд Одноглазый тем временем перемешал похлебку с мясом и ячменем и вернулся к разделке мяса для пирогов, которые он собирался испечь к завтраку. Он не сказал больше ни слова, но самого его надежного присутствия было для Манди достаточно, чтобы успокоиться в мире, который казался все более враждебным.
Она прихлебывала бульон и спрашивала себя, куда же идти, когда миска опустеет. Отец и Гризель напивались до бесчувствия в шатре, который был и ее домом. Харви занимался примерно тем же самым с одной из лагерных потаскух, а Александр был в городе с той бесстыдницей, которая утратила всякое приличие, зазывая его…
Гнев стал стремительно разгораться, едва Манди задумалась об этом. Александр тоже хорош! Так явно, так откровенно согласился, и все поняли, а мужчины еще смеялись и приветствовали — ну в точности как будто речь шла о породистом кобеле, рвущемся к течной суке. Лицо девушки даже порозовело, когда она припомнила некоторые подробности.
Эдмунд принялся счищать мелко накрошенное мясо и жир в миску, затем вытер руки чистым льняным лоскутом.
— Осмелюсь напомнить, что завтра у меня для вас будет припасен кусочек хлеба с корицей. Может, это чуть утешит…
Спазм сжал горло Манди. Сколько доброты и участия — а ведь у него самого полно забот! Нет, не все мужчины похотливые самцы и идиоты, сказала себе Манди и с дрожью в голосе поблагодарила Эдмунда. На какое-то мгновение она захотела рассказать все, довериться, но гордость заставила придержать язык. Да и не мог не знать Эдмунд о безнадежных попытках ее отца утопить в вине неизбывную черную горечь. Ломтик хлеба с корицей и бессловесная симпатия — вот и все, и в общем-то немало.
…А потом бульон в миске закончился, и не оставалось больше причины здесь засиживаться. Манди не сомневалась, что будет для Эдмунда желанной гостьей и может оставаться сколько угодно, но опять-таки гордость не позволяла находиться где-то вне дома без особой на то причины.
Она попыталась подняться, но Эдмунд положил громадную лапищу на девичье плечо.
— Я знаю почти все, что происходит в лагере, — сказал он с неподдельным состраданием. — И для вас всегда найдется место у моего очага, если с вашим собственным что-то будет не так.
На этот раз она не смогла выдавить ни одного слова благодарности и сбежала, чтобы скрыть в темноте рыдания.
Шатер Харви, мимо которого она проходила, был, как и предполагалось, темен, а изнутри доносилось то дурацкое женское хихиканье, то приглушенный рокот мужского голоса. Манди прикусила губу и поспешила дальше. Некое непривычное ощущение вызывал звук его голоса, легкое томление в самых интимных частях собственного тела — и желание узнать все, до конца, понять, что же это за удовольствие. Наверняка же это особо приятно, если люди идут на смертный грех… И женщины не предавались бы этому вновь и вновь, даже зная, что роды смертельно опасны…