Рыжеволосая девушка

— Да. Я тоже так думаю. Это дело для Ханны.

Мне становилось то жарко, то холодно, но я испытывала удовлетворение, хоть и старалась этого не показать; я чувствовала, что делаю шаг вперед, принимая более ответственное поручение. Франс тут же отозвал меня в сторону и дал мне необходимые указания: прежде чем передать оружие, я должна получить информацию в маленькой лавчонке в Кроммени, адрес которой Франс мне сообщил. Там жили престарелые супруги, страстные патриоты, которым удавалось поддерживать торговлю лишь благодаря тому, что они отвели заднюю комнату своей бакалейной лавки под место встреч для борцов Сопротивления. Я должна была передать старушке— ее звали «матушка де Мол», она, как сказал Франс, была подлинной матерью для подпольщиков, — что Франс намерен отправить в Заан два мешка фасоли и просит посоветовать, кому их сдать. Матушка де Мол наладит тогда связь.

Был октябрь, и стояла еще теплая и ясная погода, когда я переправлялась на пароме близ Фелзена. Я припоминаю первые бурые и золотые пятна увядающей листвы на деревьях и в садах и свою ликующую, с трудом сдерживаемую радость. В Кроммени я прибыла рано и очень скоро нашла лавочку, которая помещалась на узенькой улице; деревянный фасад здания с незатейливой резьбой и низенькими оконцами был выкрашен зеленой и белой краской, а блеск медных чашек весов я разглядела с противоположной стороны улицы. Я вошла в лавочку, предварительно дважды прочитав на оконном стекле: «Бакалейные и крупяные товары. X. де Мол». Надпись была, видимо, очень старая, буквы наполовину стерлись. Я обратила внимание, что в лавочке находился всего-навсего один покупатель, да и то ребенок. За прилавком стояла женщина — очевидно, матушка де Мол — маленького роста, с морщинистым лицом, на котором выделялись ее круглые щечки; голубые слезящиеся глаза смотрели приветливо; она производила бы совершенно невинное впечатление, если бы не резкие складки у ее запавшего рта, говорившие о решительности, о бесстрашии и далеко не обыденной твердости характера, и я сразу, интуитивно почувствовала в ней незаурядную личность. После этой молчаливой очной ставки я отвернулась от хозяйки и огляделась вокруг, она же лишь мельком взглянула на меня. Мало что можно было купить теперь в нашей Голландии, а жалкие остатки продуктов отпускались исключительно по карточкам. Здесь единственным свободно продававшимся товаром были залежавшиеся суррогаты, сложенные рядом с пустыми банками и бутылками. Когда девочка ушла и старушка повернулась ко мне, я спросила у нее какой-то суррогатный порошок для печенья, который я видела на полке; как только она отвернулась, чтобы достать с полки порошок, я небрежно спросила:

— У вас, наверное, нет больше фасоли?

Она сунула мне пачку суррогатного порошка в грубой бумажной обертке, подняла ко мне свое загорелое умное лицо, более внимательно вгляделась в меня и сказала таким тоном, будто я над ней скверно подшутила:

— Фасоли! Да в какое время вы живете? Я уже больше года не видела ни одной фасолинки.

— Я так и думала, — ответила я. — Тогда все в порядке. Франс намерен на днях прислать сюда пару мешков…

Взгляд ее старых слезящихся глаз стал острее.

— Вот как. — произнесла она. Мне показалось, что ее губы тронула улыбка. — Это хорошее известие, право. Нам она очень пригодится, как видите.

— Да, — подтвердила я. — Франс так и предполагал. Он только не знает, кому он должен сдать их.

Старушка вытерла рукой нос сверху вниз, хотя в этом как будто не было никакой надобности; мне показалось, она хотела таким образом скрыть улыбку. Она подошла к двери в глубине лавочки и сказала мне:

— Я думаю, нам лучше поговорить с вами в другом месте!

Я вошла в солнечную комнатку с коричневыми балками на потолке; канарейка в блестящей клетке пускала звонкие трели; на окнах стояли горшки с фуксией, обернутые зеленой креповой бумагой. Старушка пододвинула мне стул, сама же не села; скрестив на животе руки, она еще раз испытующе взглянула на меня.

— Значит, Франс направил сюда вас? — сказала она.

— Вы не возражаете против этого? — серьезно спросила я.

В ее мягком голосе снова послышалась веселость:

— Я?.. Голубчик! Да я только радуюсь! Я всегда говорю: почему больше не присылают женщин? Они не так бросаются в глаза, как мужчины, и часто могут сделать гораздо больше; они только не знают себе цену… Если бы я была молодая, — вдруг сказала она, стукнув своим маленьким сморщенным кулачком по столу, — я научилась бы стрелять. Вот русские девушки, барышня, те знают, что надо делать!

Я кивала ей, согретая чувством благодарности. Мысль о сражающихся женщинах, по-видимому, очень занимала ее, и она, вероятно, сказала бы мне еще многое, если бы я не перебила ее, заговорив о порученном мне задании.

Мелкими шажками пересекла она комнату и крикнула в заднюю часть дома:

— Де Мол! Зайди-ка сюда!

Все было трогательно в старушке: ее решительность, ее смелость, ее доброта и даже этот замечательный патриархальный обычай — обращаться к своему мужу по фамилии.

Де Мол пришел. Он был в жилете, без пиджака и казался моложе своей жены; низенького роста, немного неуклюжий, с мускулистыми руками рабочего и светлыми глазами на темном, словно закопченном лице. Он был скорее похож на шкипера, чем на бакалейного торговца; вероятно, прежде он плавал в море. Он поклонился, испытующе глядя на меня, потом посмотрел на жену. Старушка весело затараторила:

— Де Мол, эта девушка приехала от Франса… Ты знаешь ведь, от Франса из Гарлема… Он опять может уступить небольшой запасец товара, как она говорит. Я уже сказала ей, что это нам очень кстати… Вот теперь совсем другой разговор — когда женщина взяла это дело в свои руки.

Рукопожатие де Мола было суровым, крепким и надежным.

— Хорошие новости, — сказал он. — Наши ребята давно уже плачутся. И сколько можно получить?

— Да кило с пятьдесят, пожалуй, — ответила я. — Но я должна сама переговорить с людьми относительно того, как и куда передать.

Де Мол снял со спинки стула вельветовую курточку, надел и оправил ее.

— Верно, — сказал он. — Я сейчас же схожу.

— Я подожду вас, — сказала я. — Чем скорее это будет, тем лучше.

После ухода мужа матушка де Мол снова скрестила руки на животе и, стоя передо мной, благосклонно глядела на меня.

— А вы знаете свое дело, как мне думается, — заметила она. — Ну и де Мол тоже любит действовать энергично, как видите! Прекрасный он человек, скажу я вам… Ребята наши охотно бывают у нас…

Она по-матерински ласково наклонилась ко мне:

— Тут можно еще кое-чем поживиться, понимаете?.. Не угостить ли вас чашечкой настоящего кофе?

— Настоящего? — переспросила я. — Вот будет замечательное угощение!

Матушка де Мол с видом доброй волшебницы заспешила в кухню. В клетке заливалась канарейка. Осеннее солнце блестело на стульях красного дерева. Я отдыхала, испытывая глубокое удовольствие и удивительное чувство безопасности. Я могла себе представить, почему борцы Сопротивления любят здесь бывать. После целого дня нервного напряжения эта комнатка была для них, наверное, как тихая пристань. Кофе был подан. В лавке то и дело раздавался звон медного колокольчика. Матушка де Мол терпеливо и без устали обслуживала покупателей, а когда их не было, подсаживалась ко мне; маленькими глоточками прихлебывали мы чудодейственную ароматную жидкость. Слезящиеся глаза старушки сияли; пока она сидела со мной, она ни на минуту не закрывала рта. Она еще раз обратила мое внимание на то, что здесь настоящая тихая пристань, что все называют ее матушкой, что до меня на этом стуле сидели десятки человек, но многие из них никогда уже сюда не вернутся. Быстрым движением руки она провела по глазам и снова начала рассказывать про «ребят», которых она знавала. Я видела, что в этих «ребятах» вся ее жизнь. Взглянув в боковое окно, я увидела две фигуры; старушка тоже их заметила.

— Вот смотри: де Мол уже вернулся; право, я думаю, что сам Белый Флоор идет с ним…