Готовься к войне

Знаев вынул купюру. Розовая вздрогнула.

- Ой, а помельче нет?

- Нет.

- У меня не будет сдачи.

- Ну и черт с ней.

Розовая метнула строгий взгляд.

- Как это «черт с ней»? Так нельзя.

Поискала в карманах фартука. Открыла и закрыла дребезжащую кассу.

- Подождите. Сейчас спрошу у сменщицы.

Поставь она бутылку на прилавок - банкир бросил бы деньги, взял, что нужно, и ушел. Но продавщица держала товар в руке. Пока Знаев соображал, как ему изловчиться, перегнуться и выхватить емкость, чувиха, медленно повернувшись, опять удалилась.

- Зоя, разменяй мне крупную!

- Откуда?

- Посмотри, может, мелочью наберешь.

- Девушки, - крикнул банкир, - не надо мелочи! Дайте мою воду, и разбежимся.

- Сейчас, сейчас, - возразили ему на два голоса. - Уже нашли.

Знаев почувствовал тошноту и загрустил.

- Эта рваная, - говорили за стеной.

- Ну и что? Тоже деньги.

- Да ладно, не позорься. Сколько набрала?

- Не мешай, собьюсь.

- Вот, - радостно провозгласила женщина, вернувшись. - Сто, двести триста… Пожалуйста.

- Спасибо, - прохрипел банкир. - А где вода?

- Ой. Сейчас.

Очередной - уже третий - плавный разворот, мощное покачивание необъятных бедер, шарканье шлепанцев, неспешное отступление за пределы видимости.

- Зоя, куда я ее поставила?

- Кого?

- Да воду же, «Бонакву» проклятую! Только что тут была… От этой жары совсем башка не хочет работать…

- И не говори… Вон она, твоя «Акваминерале».

- Не издевайся. Та была «Бонаква».

- Давайте любую! - выкрикнул Знаев.

- Мужчина, что вы нервничаете? Сами сказали, что вам нужна «Бонаква», литровая…

Слушайте, вы! - хотел заорать он. - Я прямо сейчас куплю весь ваш сарай вместе со всем товаром, и с вами в придачу! И тут же сожгу, и место велю распахать, чтоб от этого вашего русского бизнеса даже духа не осталось!…

Но не закричал. Сдержался. Шатаясь, бросился вон, на воздух. Синее небо, желтое солнце - все содержало издевку. Залез в свой сверхмощный драндулет, рванул с места, слыша, как с диким хрустом проворачиваются по грязной обочине колеса; краем глаза увидел в зеркале серую пелену взметнувшейся пыли.

Потом уже смотрел только на тахометр. Переключал передачи не раньше, чем стрелка касалась желтого сектора.

Все в порядке. Будь спокоен и весел. Их нельзя презирать. Не за что. Они не виноваты. Они всегда были такими. Их нельзя остановить или переделать. Также нельзя уменьшить их количество. Хуже всего то, что они самовоспроизводятся; однако и здесь, увы, им невозможно помешать. Великий физиолог Павлов изучал механизм условного рефлекса. Дрессировал собак. Заставлял их ходить на задних лапах и лаять по команде. За это вожди Советской страны боготворили Павлова. Молодец, академик! Так ведь можно дрессировать целые народы! Тем временем другой гениальный ученый - Вавилов - продвигал генетику. Доказывал, что признаки живого организма передаются по наследству. За это вожди Советской страны поспешно уничтожили генетика. Казнили. По Вавилову, получалось, что дурака и бездельника, конечно, можно научить хорошо трудиться - однако всякий дурак, достигнув половой зрелости, немедленно родит точно такого же дурака, и процесс дрессировки придется начинать сначала.

Давно умерли и Павлов, и Вавилов. Закопаны и сгнили вожди Советского Союза. И самого Союза больше нет. А дураки по-прежнему неисчислимы. И прекрасно себя чувствуют.

В последний поворот он вошел чрезмерно резко, а когда понял ошибку, тут же совершил вторую: слишком поспешно переложил руль. Нескольких лишних градусов хватило, чтобы машина вышла из-под контроля, корму увело вбок и вперед; вдавив тормоз, Знаев бессильно наблюдал, как его тащит боком, как надвигается, быстро увеличиваясь в размерах, встречный автомобиль. В голове меж тем вертелась совершенно посторонняя мысль: о том, что он, даже если бы и захотел, не смог бы купить тот придорожный магазинчик с двумя медленными дурами. Потому что деньги кончились. Полмиллиона ушло Лихорылову, еще миллион придется вложить в стройку, или же его придется отдать ментам - остаются несколько сотен тысяч, копейки, на черный день, на жизнь…

Встречный ушел от удара очень ловко, по самому краю полотна. Банкира развернуло на сто восемьдесят градусов - теперь он лицезрел жирные черные следы собственного тормозного пути. Наконец остановился.

Ударила тишина. В ветвях слабо шумел ветер. Мирно пела птица. Потом стало слышно, как встречный сдает назад. Надо выйти, подумал Знаев. Принести извинения. Может быть, денег дать. За то, что напугал. Метр в сторону - сейчас бы оба беседовали с ангелами…

Дверь дернули с той стороны, резко распахнули на всю ширину. Две огромных, пахнущих соляром клешни вцепились в волосы, в рубаху; собраться с силами не успел; вытащили, схватили за ухо, резко толкнули.

- Опять ты? - прорычал красный от ярости человек, смутно банкиру знакомый. - Ты чего, бля, творишь? Я тебе в прошлый раз сказал, чтоб ты угомонился!… По-человечески, бля, попросил, чтоб ты тут не исполнял свои московские понты!… А тебе, значит, по хую, да? По-хорошему не понимаешь? Я тебе по-плохому объясню…

Теперь банкир его узнал, обитателя соседней деревни - как его? Вася Толстый? - и вознамерился произнести что-то успокаивающее, оправдательное, но не успел, потому что собеседник стал быстро и умело объяснять по-плохому.

- Хорош, хорош! - заорал Знаев, кое-как уворачиваясь, спасая локтями голову и не успевая спасти ребра.

- Кто хорош? - переспрашивал селянин, азартно продолжая. - Ты хорош? А чем же ты хорош? Тем, что на меня не похож?

В машине банкира всегда хранился пистолет - ожидающий, наверное, именно такого вот случая, неожиданного дорожного конфликта, - но до пальбы дело не дошло главным образом потому, что Знаев чувствовал себя, во-первых, виноватым, а во-вторых, совершенно не способным к сопротивлению. Иногда сопротивляться устаешь. Даже самому рьяному воину однажды вдруг надоедает воевать.

Миха Круглый, кстати, наседать не стал. Сунул несколько раз, выдыхая боевые звуки («на!», «держи, сука!»); кулаки его были настоящие, на сто процентов крестьянские, широкие; напоследок от души пнул ногой поверженного врага, вцепившегося в дверцу; постоял, нависая, радикально сплюнул и вразвалку пошел прочь, как бы слегка кланяясь в сторону воображаемых, одобрительно теперь аплодирующих зрителей: вот так мы и живем, братва, проучим московского придурка, наведем порядок - и дальше двигаемся.