Золотые ласточки Картье

– Ста-а-арший, – Ника повторила маневр не то подруги, не то соперницы.

Кружат, что акулы… Неужели полагают, что Софья собирается претендовать на этого вот брюнета? Нет уж, она – женщина здравомыслящая. Как по Ляльке, так порой чересчур уж здравомыслящая, но… такие брюнеты – Софья точно знает – не про нее. Ненадежны.

– Старший – это серьезно…

Софья сочла за лучшее промолчать. В конце концов, она здесь по своей надобности, жизнь меняет, и, похоже, та меняется чересчур уж резко.

Последний участник появился, опоздав на пятнадцать минут.

– Драсте! – сказал он, и Софья, заслышав этот чересчур веселый голос, вздрогнула.

Оборачивалась она в тайной надежде, что ошиблась, но нет, на платформе, с массивным рюкзаком на левом плече, с матерчатою клетчатой сумкой в правой руке стоял Витюша.

– Ой! Софья Павловна! И вы тут?! – воскликнул он, расплываясь в счастливой улыбке, а вот Витюшина матушка, которая, конечно, не могла остаться в стороне и явилась, дабы проводить дорогое дитятко в дорогу дальнюю, напротив, нахмурилась.

– Что вы тут делаете? – поинтересовалась она скрипучим голосом.

– То же, что и остальные, – за Софью ответила Лялька.

Остальные Марии Аркадьевне понравились еще меньше, чем Софья.

– Нам обещали знакомство с приличными девушками, – сказала Мария Аркадьевна, подхватывая Витюшу под локоток.

– Хотите сказать, что мы неприличные? – фыркнула Ника.

Ответом ее не удостоили.

– Витюша, мы…

– Отправляемся, – перебил Стас, покидая насиженное место. – Вы и так опоздали. Идем.

И странное дело, Витюшина матушка, которая не стеснялась и Софье выговаривать за то, что она, Софья, перегружает мальчика работой, замолчала.

Молчала долго. До самого отъезда.

И только когда Витюша, скинув сумки в багажное отделение белого автобусика, обнял матушку, всплакнула, сказав:

– Ты уж там поосторожней… Одни хищницы кругом.

Хищницы вились вокруг Стаса, норовя прикоснуться невзначай, задеть то рукой, то бедром, замирали в картинных позах, и Лялька любовалась этой чужой охотой.

– А ты ему понравилась, подруга, – сказала она, усаживаясь рядом.

– На свою голову, – Софью это обстоятельство, если, конечно, оно было правдой, не обрадовало.

В автобусе пахло керосином.

Нет, автобус был хороший, комфортный, но керосином все равно пахло. И быть может, этот запах лишь чудился человеку, но меж тем для него был весьма реален.

И будил воспоминания.

Не только запах, но и люди… голоса…

…Тогда он тоже слышал голоса за тонкой стеной, которая казалась такой ненадежной. И вжимался в продавленный диван, единственное его убежище, трясясь от мысли, что ручка на двери повернется и кто-то из тех, говоривших, войдет. Найдет. И как тогда быть?

Аннушка была мертва, и этого – человек осознавал сие отстраненно – не изменить. А его посадят. И из университета выгонят. Почему-то факт неминуемого исключения из университета беспокоил его едва ли не сильней, чем перспектива провести лет десять за решеткой.

Или пятнадцать.

Тогда он не знал, сколько полагается за непредумышленное убийство… а ведь он не умышлял.

Так получилось.

И тогда, много лет тому назад, дверь все-таки открылась. Пахнуло бензином… Он так и не понял, откуда взялся этот запах в съемной квартире.

– Анька? – Он не видел лица Никуши, но голос узнал. И тень, которая выделялась и в темноте. Это ложь, что ночь не годится для теней. – Выметайся из моей хаты, тварь… Десять минут тебе.

Она постояла на пороге, небось щурилась… У нее было плохо со зрением, но Никуша скорее скончалась бы, чем пополнила ряды очкариков.

Красавица.

Анна, мертвая, но еще теплая, красавицей себя не считала. Напротив, когда он говорил это, то смеялась, отнекивалась, мол, ничего-то в ней особенного нет.

Когда за Никушей закрылась дверь, он погладил Анну по влажной щеке и шепотом произнес:

– У нас все получится.

Конечно же, ложь. Не было «нас», никогда не было, даже когда Анна была жива. Он просто неправильно понял дружеское ее отношение и разозлился. Он ведь тоже человек и на злость способен, ледяную, как вода в проруби на Крещение… Мать верила и каждую зиму к полынье ходила и его с собой брала. Он помнил белизну снега и черноту воды, на которой качалось ледяное крошево. Свой страх. И обжигающий лютый холод. Слабость. Ноги становятся тяжелыми, а легкие парализует, и он опускается на дно реки, не по деревянной лестнице, заботливо поставленной священником, но просто… как утопленник. Он и есть утопленник.

И лишь когда легкие начинает жечь огнем в преддверии неминуемой смерти, а ноги его касаются дна, рыхлого, укрытого толстым слоем ила, он вспоминает, что жив. И отчаянная жажда жизни толкает его вверх.

Он выныривает, задыхается уже от жара. Его тянут из проруби, набрасывают на плечи тулуп, от которого несет зверем и дымом…

Похоже.

Эта любовь его затянула, оглушила, дала надежду и отобрала. И вот теперь он лежит в постели с мертвой женщиной и… и почти счастлив.

В тот раз он дождался, когда Никуша уйдет. Несложно.

И выбраться через балкон – благо квартира на первом этаже – проще простого. Собрать ее сложнее.

Одеть… Он никогда никого не одевал, и потому получилось не с первого раза. Разорванные трусики Анны он отправил в мусорный бак, тот, который на соседней улице, а платье долго не налезало. Она, Анна, словно бы и теперь сопротивлялась… Ничего, справился.

И вынес.

И дотащил ее до старого железнодорожного моста, под которым вечная темень и вонь. Бросил в кустах, а на следующий день трясся, думая, что ее нашли… Нашли, но не сразу: неделя прошла, мучительная неделя, когда он то плавился в ужасе, почти решаясь на признание, то задыхался от восторга, вспоминая, как это было…

– Ты Аньку не видел? – поинтересовалась как-то Маргоша.

Кажется, три дня прошло.

Или уже четыре?

Не важно, но он покачал головой и сказал:

– Нет.

– Вы ж вроде…

Маргоша всегда знала все и про всех и тем втайне гордилась.

– Нет. Мы… разбежались. Еще тогда. У нее же Васька.

– Прикольненько… Но Васька ее тоже не видел. Куда же она пропала?

– Понятия не имею, – у него получилось произнести это с подчеркнутым равнодушием, и Маргоша понимающе кивнула: мол, переживаешь.

– Может, домой укатила… Каникулы все-таки.

– Может.

Хороший предлог, вот только оба знали – Анна никуда не уезжала.

…Нашли ее спустя неделю. Опознали.

И приходили в университет ради беседы. Двое приходили. Старый и молодой. От молодого пахло одеколоном «Тройным», а от старого – зубным порошком. В остальном же они были похожи, разомлевшие по летней жаре, усталые и заранее обреченные на неудачу.

Они одинаково двигались и одинаково поворачивали голову, чтобы впериться в собеседника немигающим взглядом. И глаза-то были одинаковыми, серыми, точно форменными. И улыбочки… И эта манера говорить, пришептывая:

– Значит, вы с гражданкой Аруниной расстались? – Молодой вертел в пальцах ручку, время от времени порывался сунуть в рот, видать, имел привычку колпачки грызть и с ней всячески боролся.

– Мы и не встречались толком, – человек был спокоен настолько, насколько это возможно.

– А вот нам сказали…

– Мне нравилась Анна, – он говорил правду, в ней видя и защиту, и надежду. – Она… красивая… и добрая очень… была красивой.

Он поправился, чувствуя, как бледнеет. Лишь бы без обморока обойтись… Обмороки с ним не случались с давних подростковых времен. Тогда-то они постоянно мучили, и мать их лечила святой водой, молитвой и его покаяниями. Что помогло – он не знал.

– Мне сложно с девушками сойтись…

– Слабо верится, – в этом голосе не звучало сомнения, только усталость.

За окном солнце палит. И день в целом-то хороший, подходящий для прогулок день. Интересно, у этого опера есть девушка? Если так, то наверняка ждет, надеется, что он сегодня закончит раньше и поведет гулять в парк.