Страница 14 из 62
— Что означает это спокойствие? — поставил он вопрос.
Один из командиров танковых полков ответил:
— Нам непонятно это спокойствие. Мы даже думали, не отменил ли фюрер наступление?
— Нет! Не отменил, — твердо произнес генерал. — Мы должны быть готовы к утру...
Командир дивизии предложил отменить часовую артиллерийскую подготовку, поскольку укрепления не заняты советскими войсками, можно было сэкономить снаряды.
Генерал задумался. Вообще он был реалистом, но каждое событие пытался изображать как историческое.
Война должна начаться с артиллерийского грома!
— По каким целям? — переспросил полковник.
— Цели не всегда те, что видны глазом. Те, кто тут же с нами вступит в бой, должны ощутить, какая на них обрушилась сила! Это их деморализует... Я помню танковую атаку в Ольнонском лесу. Французские танки опрокинули наши отряды. Они были неуязвимы для нашей артиллерии и двигались сквозь наш танковый строй.
Но они сами прекратили атаку. Почему? Они не поверили в свой успех, не поверили, что танковая рота может добиться эффекта. Как же так, немецкие танки прошли сквозь Бельгию, форсировали Маас, прорвали фронт, и вдруг танковая рота де Голля заставила их попятиться? Они не поверили в свои силы! Поэтому я оставляю часовую артподготовку для демонстрации и устрашения!
Стрелки часов неумолимо двигались вперед.
С ужасом и душевной болью я смотрел на то, что происходит на моем восточном берегу, в моей стране.
В реке купались детишки, маячили над кустами удочки рыболовов...
Мы остались с генералом одни на наблюдательной вышке. Он был мрачен и молчалив. Я не удержался и сказал ему:
— Русские не собираются воевать... Это почти чудо, но обеспечена внезапность!
— Внезапность! Это очень сложные понятия в современной войне... Внезапность — это удар по войскам, внезапность при ударе в пустоту теряет свое значение. Мне было бы легче, если бы я видел укрепления, ощетинившиеся ожиданием... Легче разрубить мечом железную кольчугу, чем шелковую косынку!
— Может быть, приказ о наступлении отменен?
Генерал машинально посмотрел на часы. С раздражением махнул рукой:
— Не может быть отменен!
В 3 часа 10 минут 22 июня генерал поднялся на наблюдательную вышку, неподалеку от Бреста. Над рекой курился легкий туман.
Загудела земля, и западный берег Буга вспыхнул сначала зарницами, а потом разгорелся заревом. Началась артиллерийская подготовка из всех видов артиллерийского оружия.
Восточный берег Буга объяло пламя. Горели деревни, огненные купола поднялись над лесом, сгустилась тьма.
Дым и гарь заволокли окрестности, зарево не в силах было пробить черной мглы.
Когда кончилась артподготовка, в небе появились самолеты. Волна за волной, волна за волной...
В 4 часа 15 минут двинулись танки передовых частей.
Они выползли из укрытий в предполье и на полном ходу устремились к реке. Впереди шли танки для переправы под водой. Они ушли в воду и через пятнадцать минут появились на том берегу. Инженерные войска начали наводить понтоны.
В седьмом часу утра генерал счел возможным переправиться на восточный берег. Начали приходить донесения, что "сопротивление противника везде подавлено".
Он не потерял чувства юмора.
— Сопротивление? Кто им здесь сопротивлялся?
Наверное, эта фраза предназначалась не мне, а барону, но я заметил, что ему доставляло интерес быть со мной более откровенным, чем со своими офицерами.
Два бронетранспортера, несколько специальных машин повышенной проходимости, два танка охраны и бронемашина генерала двинулись в глубь советской земли.
По донесениям из частей прорыва мы ехали по земле, где "было подавлено сопротивление противника".
Дорога пролегала деревней и лесом.
Деревня медленно догорала, не осталось ни одной избы, все было перерыто воронками от снарядов, месиво головешек, битого кирпича, домашней рухляди, которую не брал огонь. Но на дороге и другие следы. Два обгоревших немецких танка. Генерал остановился возле них.
Вышел из бронемашины. При нем извлекли сгоревших танкистов. Очевидцев гибели этих двух бронированных чудовищ не было.
Генерал осмотрел танки и спросил:
— Что случилось? На танках нет следов от снарядов! Если бы это было в деревне, я понял бы так, что они сами наскочили на огонь... Как их сожгли?
Но никто ничего объяснить не мог.
В лесу на повороте дороги мы наткнулись на обгорелый бронетранспортер. Возле транспортера вразброс лежали трупы немецких автоматчиков.
Здесь уже можно было обнаружить следы боя. И не в зоне укреплений. Генерал обошел поляну. Мы насчитали тридцать немецких трупов, генерал отыскал в кустах труп советского пограничника. Он лежал, уронив голована щиток пулемета "максим".
— Славная смерть! — сказал генерал. — Но не один же он сжег бронетранспортер?
Генерал остановил колонну. Автоматчики по сигналу офицера охраны попрыгали из бронетранспортера и окружили поляну. Из бронемашины вышел генерал.
Сопровождающие подошли к бронетранспортеру.
Двое в штатском. Я и немецкий писатель.
В руке у него тут же появился блокнот и серебряный карандашик-нацелился записывать изречения генерала.
Ни от снаряда, ни от ручной гранаты бронетранспортер повреждений не имел. Специалисты сразу же установили, что гореть начала краска, а затем уже огонь охватил бензобак.
Автоматчики все до одного были обнаружены на поляне. Полный расчет бронетранспортера.
Генерал помалкивал, писателю нечего было занести серебряным карандашиком в записную книжку с золотым обрезом и символическим орлом на обложке.
Доложили, что в кустах обнаружен станковый пулемет. Коробки с расстрелянными лентами. От пулемета тянулся по траве кровавый след. Офицер охраны посоветовал генералу уйти в танк. Генерал отказался.
Да и чего опасаться? По дороге проходили немецкие танки и автомашины моторизованной пехоты, тянулась тяжелая артиллерия. На карте стояли отметки, что передовые танковые отряды углубились далеко от этой поляны.
Кровавый след привел автоматчиков к бронетранспортеру. Он протянулся мимо машины в двух шагах и свернул к лесу. В лесу нашли пулеметчика. Пограничник. Рядовой. Военный врач штаба группы насчитал у него тридцать пулевых ранений. Стало быть, из последних сил, истекая кровью, он, положив немецких автоматчиков, подполз к бронетранспортеру, зажег его и уполз в лес... Тут и настигла его смерть,
Подошел генерал. За ним поспешил писатель.
— Пишите! — сказал ему генерал. — Славная смерть!
— Вы хотите, чтобы я прославил героизм противника? — спросил писатель.
Генерал был мрачен, под вызывающей холодностью он прятал свою ярость, свое беспокойство. Oн искал выхода для своего гнева и обрушил его на гитлеровского любимца с серебряным карандашиком.
— Не опасайтесь отнять славу у немецкого солдата.
— Если я сообщу, что один русский убил тридцать немецких солдат, то...
— То вы этим покажете, с каким противником, с каким опасным и трудным противником пришлось встретиться немецкому солдату! И если мы побеждаем такого противника...
— Да, но тогда у немецкого читателя возникнет вопрос, когда же мы войдем в Москву?
— Когда — это не вопрос! — опять оборвал генерал писателя.
— Нет — это вопрос! — откликнулся писатель. — Рейхсфюрер, направляя меня в вашу группу, высказал уверенность, что это произойдет на восьмой день войны...
Имеет ли смысл при таких условиях говорить о героизме противника... Я не успею по этому поводу изложить свои рассуждения, как в газеты придет сообщение о падении Москвы...
Спорить с рейхсфюрсром, даже заочно, генерал не пожелал.
Он направился к бронемашине, но по дороге, через плечо, все же счел возможным бросить несколько слов писателю:
— Я все же советую вам сфотогра4)ировать это поле боя...
Генерал направился к командирскому танку.