Страница 17 из 19
Летчики быстро зашагали к самолетам. По дороге Кожедуб говорил своему напарнику:
— Только не горячись. Мы оба устали как черти. Может, и не надо было проситься. Но назвался груздем... Следи за мной внимательно.
— Не волнуйся, старик, все будет в порядке! Полезем в кузов и вылезем из него!
На большой высоте летчики пересекли линию фронта. Снова Берлин. Над северной окраиной города — черные точки. Точки растут. Это «Фокке-Вульфы-190», нагруженные бомбами. Их — около сорока.
— Горка! — слышит Титоренко приказ Кожедуба.
Они делают «горку» — набирают большую высоту и прикрываются облаками.
Надо во что бы то ни стало остановить немцев. Иначе бомбы, десятки бомб упадут на головы советских пехотинцев, артиллеристов, танкистов, а может быть, сравняют с землей и их собственный аэродром. Но как остановить, когда их сорок!
— Ударим, Дима? — спрашивает Кожедуб.
— Ударим, — отвечает Титоренко.
Кожедуб выбрал один из верхних самолетов, взял его в прицел и почти в упор открыл огонь. Самолет вспыхнул и пошел книзу, оставляя за собой черный шлейф дыма.
Боевой порядок «Фокке-Вульфов» смешался. Они стали сбрасывать бомбы на свою собственную столицу.
Кожедуб резко взмывает вверх. Титоренко за ним. Потом они бросаются вниз, прорезывают строй вражеских самолетов, снова взмывают и бросаются вниз... Немцы, наконец, опомнились. Один из них пытается открыть огонь по Кожедубу, но Титоренко его сбивает.
Ряды вражеских самолетов редеют, «Фокке-Вульфы» начинают уходить на запад. Вдруг один из них отделяется от своей группы и направляется к линии фронта. Кожедуб снова направляет машину вверх и бросается на немца. Тот пикирует, сбрасывает бомбы, пытается выйти из пике, но, прошитый длинной и точной очередью Кожедуба, взрывается и грудой обломков падает вниз.
Это был последний, шестьдесят второй сбитый самолет Кожедуба. На следующее утро в части получили радиограмму. Кожедубу предписывалось вылететь в политуправление Первого Белорусского фронта.
Никто, даже Чупиков, не знал, что это означает. Он недоуменно пожал плечами и деловито сказал:
— Возвращайтесь, Иван Никитич, поскорее. Дел тут вам поднакопилось, да и шестьдесят два — это какая-то некруглая цифра... Ладно?
— Постараюсь, товарищ командир,— ответил Коже-дуб.
Но возвратиться ему не пришлось. В штабе сообщили, что он летит в Москву и будет на первомайском празднике выступать по радио от имени воинов Первого Белорусского фронта.
Кожедуб и обрадовался, и огорчился. Побывать в Москве, да еще в такой праздник,— это не каждому удается. Но покидать фронт в такое время, когда вот-вот закончится война, — обидно. И даже с друзьями не успел проститься. Вечно его не вовремя куда-нибудь отзывают...
И о чем говорить москвичам? Ох, уж эти выступления, будь они неладны!
ВРЕМЯ ИДЕТ ВПЕРЕД
Праздничная Москва была щедро залита солнцем. Солнце отражалось в лужах, оставленных теплым весенним дождем. Влажный асфальт, быстро высыхая, дымился. Мелкая рябь на Москве-реке дробила большое солнце на тысячи маленьких солнц, и они радостно слепили глаза прохожим, останавливавшимся у парапетов.
Никогда еще за четыре года солнце так не сверкало. Четыре года витрины были закупорены толстыми грязносерыми щитами фанеры и баррикадами мешков с песком. Четыре года тысячи и тысячи окон были перечеркнуты белыми крестами из марли и бумаги.
Теперь служащие магазинов весело разбирали баррикады, ломали в щепы фанерные щиты, а жители домов яростно замазывали краской надписи «Бомбоубежище» и «Газоубежище». Женщины стояли в окнах и ожесточенно стирали белые кресты. И солнце ослепительно сверкало в свежевымытых окнах и витринах.
Солнце победы заливало город. Четыре года люди ждали этого дня, и, наконец, он наступил.
Весь город звенел веселый гомоном мальчишек, которым сказали, что сегодня им можно не идти в школу. Весь город смеялся и пел, а незнакомые люди целовали друг друга на улицах и в трамваях все вежливо уступали места друг другу. Весь город высыпал из домов и слонялся по улицам в блаженном торжестве и безделье. Люди с восторгом вдыхали воздух первого дня мирного времени.
А когда стемнело, город озарился салютом Победы. Самолеты летят над городом и сбрасывают разноцветные ракеты. Гроздья ракет вырастают над Кремлем и рассыпаются красными, зелеными и белыми огнями. Веселые голубые лучи прожекторов мечутся по небу и освещают громадное алое полотнище, поднятое на аэростатах. Красная площадь запружена народом. Люди хохочут, толкаются, поют и болтают. Люди не дают проходу военным. Они беззастенчиво хватают их за ноги и подмышки и подбрасывают в воздух.
Едва Кожедуб вышел на Манежную площадь, как его тут же принялись качать. На днях ему вручили вторую «Золотую Звезду». Люди узнают его, называют по имени, поздравляют и целуют. Ведь он сбил шестьдесят два немецких самолета. А москвичи знают, что благодаря таким, как Кожедуб, их не бомбили уже полтора года. Последняя бомба упала на Москву летом сорок третьего года, и больше ни один вражеский самолет к столице прорваться не мог.
Кожедуб с трудом выбирается из толпы и идет в гостиницу. Да, вот это настоящая Москва! Это не та Москва, которую он видел в ноябре 1942 года, когда ждал приказа вылететь на фронт, и не та Москва июня 1944 года, когда его вызвали, чтобы дать новое назначение. Это мирная Москва, стряхнувшая с себя напряженность и скованность, вздохнувшая полной грудью Москва — самый неповторимый город на свете.
На другой день Кожедуб вылетел в родную часть.
На боевом аэродроме по-прежнему сновали механики и бензозаправщики, но это уже была хлопотливая и размеренная суета мирной жизни.
Чупиков, Титоренко, Куманичкин рады приезду Кожедуба. Хайт счастлив безмерно.
Жнзнь Кожедуба снова вступила в свою колею. С утра до вечера он занят по горло: нужно привести в порядок боевое хозяйство, нужно организовать четкий распорядок дня, наладить контроль за ходом учебы. Но с утра до вечера его неотступно преследует мысль: примут ли? Примут ли его в Военно-воздушную академию, куда он послал свои документы?
Начинают приходить вести о старых друзьях-однополчанах. Мухин пишет, что собирается съездить на родину. Кирилл Евстигнеев, теперь дважды Герой, сообщает, что сбил пятьдесят две немецкие машины.
Но вдруг — телеграмма. Умер отец. Старый Никита Кожедуб умер, так и не дождавшись своего Ивана, умер после тяжелой болезни, запретив всем писать о ней сыну.
Кожедуб затосковал. Друзья, как могли, утешали его.
Неожиданно его опять вызвали в Москву готовиться к воздушному параду в День авиации.
Кожедуб снова в столице. И одним из первых дел, которые он наметил себе, был визит к знаменитому конструктору его самолета — Семену Алексеевичу Лавочкину.
— Рад видеть вас! — еще с порога кричит Лавочкин и обнимает Кожедуба. — Я пристально следил за вашими успехами. Расскажите о себе и, конечно, о самолете.
— Отличная машина, Семен Алексеевич. В умелых руках на ней можно творить чудеса.
Они разговаривают долго, и видно, что Лавочкину этот разговор не бесполезен. Он то и дело раскрывает блокнот и что-то записывает туда.
Потом Лавочкин ведет гостя на завод.
— Я хочу показать вам, Иван Никитич, как делался самолет, на котором вы летали.
Лавочкин водит гостя по заготовительным цехам, где гигантские, высотой чуть ли не с трехэтажный дом, гидравлические прессы штампуют отдельные крупные части самолета, по механическим цехам, где металлические заготовки приобретают окончательную форму, наконец, он ведет его в сборочный — здесь с конвейера сходят новенькие истребители.
В сборочном цехе обеденный перерыв. Группа рабочих, вернувшись из столовой, сгрудилась вокруг мастера, который читает им газетный отчет о Потсдамской конференции глав великих держав, определяющих в эти дни судьбу капитулировавшей Германии.