Страница 4 из 6
– Да не мухлюю я, Джим! Тебе, видать, померещилось!
– А покажи-ка, Джо, что у тебя в рукаве! Спорим, ты там туза припрятал?
– А вот и нет, братец Джим, вот и нет, ошибся! Не туза, а короля.
– Так бы и дал тебе, братец Джо, хорошего пинка под зад! За милую душу!
– Весьма вульгарное желание, позволь тебе заметить, Джим!
– И все-таки не знаю, что меня удерживает!
– Не знаешь? Хм! А я могу сказать! Ты просто-напросто боишься шевельнуть ногой. Чтобы твои драгоценные штаны не лопнули!
Голоса отдалялись, стихали, заглохли… и кругом воцарилась мертвая тишина.
Легаш-громадина
– Ну и ну… – боязливо лопотал Тюлип.
Его шатало и бросало из стороны в сторону в кромешной темноте, как ослепшее суденышко в штормовом океане. – Что за чертовщина со мной творится. Жена не поверит, опять скажет – примерещилось спьяну! Вдуматься хорошенько – впору в штаны наложить… и так уж невтерпеж… Но думать, размышлять – вреднющая привычка… только начни – тут тебе и крышка, глазом моргнуть не успеешь… Иэк! – Он рыгнул в кулак. – Вот у моей жены был постоялец… такой, с шикарными бакенбардами… бывший лакей одного важного министра. И вот он рассказывал, что этого министра угораздило ужасно разжиреть… жутко… постыдно… на откормленную свинью стал похож! Он уж на люди боялся выходить. Над ним все смеялись. Издевались. Свистели ему вслед. Орали: “Улюлю! Ворюга! Грабитель! Вон! Долой! Отъел рожу, хряк! Нашей крови напился!” Позвали наконец врача. Тот осмотрел его… пощупал… постукал… понюхал… послушал уши… заглянул в зубы… засунул палец в зад. И говорит: “Все ясно! Пустяки! Ерунда! Проще простого! Элементарно! Четверть часика хорошего раздумья по утрам… натощак! Но не больше! Ни в коем случае! Ни под каким предлогом! Ровно четверть часа! Иначе передозировка… тяжелые последствия… непредсказуемые осложнения… назальный паралич… Скоротечно! Летально!” Ладно. На следующее утро министр дергает звонок… зовет лакея… Тот тут как тут… бегом по лестнице… бакенбарды вразлет… заходит… “Родольф, мой завтрак!” – “Ваше превосходительство изволили забыть? Сначала четверть часика раздумья… а уж потом жратва!” Ну, ладно. Наш Родольф выходит… бегом по лестнице… бакенбарды вразлет… И вдруг – ужасный вопль! Истошный рев! “О, черт!” Бегом назад… бакенбарды вразлет… и что он видит? Министр… на полу… в луже крови… мычит… кошмар! “Умираю! Родольф! Падение! Крах! Провал! Непоправимо! Слишком поздно!” Раззявил рот и отдал Богу последний свой портфель! Вдова потащила врача в суд и выбила-таки компенсацию за причиненный ущерб… Медицинская ошибка… серьезная… непоправимая! Эксперты единодушны… четверть часа раздумья натощак – это слишком! Надо было начать с десяти секунд и увеличивать дозу… постепенно… потихоньку… до двух минут, не более! А четверть часа вот так, разом – прямое убийство!
Темный проход вдруг уперся в тупик, точнее в дверь, перед которой сидел на могильной плите громаднейший легаш. Пузатый, волосатый, поперек себя шире, этакое страшилище со скудно светящейся свечкой в руке. Он курил трубку, хотя прямо у него над головой надпись мелом на стенке могилы гласила: “Курить запрещается!” Из одежды, не считая ветхого выцветшего кепи, на нем была только изъеденная червями пелерина, она доходила до середины спины, а дальше – голое тело, зеленое, мосластое. Ноги утопали в тяжелых корявых сапогах с отвислыми подметками, так что длиннющие замшелые пальцы торчали наружу.
– Нэк! – струхнув, икнул Тюлип.
Легавый, не замечая его, по-собачьи поскреб в затылке и что-то вытянул двумя пальцами. Добытая тварь возмущенно трепыхалась, а легаш выпустил клуб едкого дыма и довольно громыхнул:
– Попался!
– Будь ты проклят! – пропищала тварь.
– Тысяча девятьсот девяносто первый! – гаркнул легаш и придавил добычу сапогом.
– Иэк! – икнул Тюлип, оцепенев от страха.
Легавый же его в упор не видел. Теперь он стал с остервенением скрести себе грудь и скоро снова обдал Тюлипа черным вонючим дымом:
– Тысяча девятьсот девяносто второй!
В руке у него извивалась пойманная тварь, и он разглядывал ее, ликуя:
– Что, попался?!
– Кретин! – пропищала тварь.
– Мразь! – изрыгнул легаш и придавил добычу сапогом.
– Иэк! – икнул Тюлип.
Он извлек из кармана окурок, потянулся, привстав на цыпочки, к свечке и робко спросил:
– Дашь, дядя, огоньку?
Надо же завязать разговор, хоть какой-никакой…
– Тысяча девятьсот девяносто третий! – рявкнул легаш, вытянул нового червяка из пупка и уже занес ногу.
– Умру, но не сломаюсь! – отважно пропищал червяк.
– Так получай! – взревел легаш и опустил сапог.
– Иисусе! – пискнул червь и испустил дух.
– Иэк! – икнул Тюлип. – Дай, дядя, огоньку!
– Видали? Это еще что такое? – удивился легаш. Схватил Тюлипа за шкирку, поднял, обнюхал и поднес к кишащим червями глазницам.
– Ой, мама! – завизжал Тюлип и забарахтался на весу.
– Слюнтяй какой-то! – решил легаш и разжал пальцы.
Тюлип упал на землю, а легаш-громадина занес сапог, но топнуть не успел – так с задранной ногою и застыл и давай скрести себе спину…
– Тысяча девятьсот девяносто пятый! – гаркнул он, потрясая рукой.
– Смерть легавым! – пропищала пойманная тварь. Легаш не дал ей продолжить – с размаху раздавил сапожищем.
– О-огоньку? – пролепетал Тюлип. – Огонечку… Смерив его брезгливым взглядом, легаш снова выпустил изо рта вонючее черное облако:
– Здесь курить запрещается!
Но в ту же секунду дернулся и топнул ногой:
– Ага, тысяча девятьсот девяносто шестой!
– Имя мне легион! – гордо вымолвил червь, прежде чем проститься с жизнью.
Тюлип сунул окурок обратно в карман, собрал все свое мужество и ринулся на приступ преграждавшей ему путь великанской ноги, цепляясь за волосины, чтобы не сорваться. Штурм увенчался успехом, Тюлип, живым и невредимым, оказался за спиной у легаша, утер выступившие на лбу капли холодного пота, толкнул заржавевшую дверь и тут же получил обильный плевок в правый глаз.
– Что за шутки? – возмутился Тюлип.
Двое крошек-легашечек в штатском сидели под ручку на гробу, а в свободной ручке держали по зажженной свечке. Вид у обоих был довольно неопрятный, прямо скажем, неряшливый вид: расстегнутые жилеты, распущенные пояса, – должно быть, для большей вольготности. Одутловатые физиономии отражали самую чистую радость и самое светлое блаженство, какие только могут расцвести на лице мертвеца. Оба смачно хохотали хрипловатыми, но не вовсе лишенными приятности голосами, а шляпы-котелки, разделяя веселье хозяев, задорно подпрыгивали у них на головах.
– Что, говорю, за шутки? – повторил Тюлип, старательно утирая глаз.
– Ну, видишь ли, дружище… мы тут… ах ты! – Он проворно нагнулся и ухватил себя за ногу.
– Поймал? – спросил второй легашик.
– Поймал! – ликующе отозвался первый. – Да какого здорового!
И поднес червяка к желтому пламени свечки.
– Сыночек! Братик! – заверещали голоса, идущие, казалось, из его утробы. – Любимый мой! О горе!
– Мужайтесь, други! – храбро отвечал им пойманный червяк. – Да, я умираю… Но, знайте, я нассал ему в ладонь!
И скукожился на огне, послав палачам последний вызов – звучный треск.
– Здоровый! – повторил первый легаш. – Небось из главарей!
– Это что! – сказал второй. – Мои длиннее и жирнее. Глянь!
Он вытянул что-то белое из подбородка и тоже поднес к свечному пламени.
– Свобода, милая свобода! – пропищал червь, содрогаясь в предсмертных корчах. И скукожился, как предыдущий.
– Ничего! – одобрил первый. – Но мои понастырнее, вгрызаются глубже. И позиции выбрали отменные – окопались в печенке и в сердце.
– Еще один, что ли? – вскинулся он вдруг.
– Ага! – сказал второй. – Нынче ночью я в хорошей форме – ни одного не упустил!
Он поднес и этого пленника к свечке и участливо спросил:
– Что, нравится?
– Нравится, – с ненавистью отвечал червяк, корчась в огне. – Еще как! Ой-ой-ой! Но все равно мы победим!