Викинг

Если его нет в городе, начнется бюрократическая волынка. Конечно, никто не откажет Альгису. Будут вежливы, предупредительны, но попросят написать заявление, объяснить мотивы, вместе поедут к прокурору и там придется объяснять. С ума сойти. Он потеряет целый день. А главное — будет выступать в рола просителя, и какие-то скучные серые партийные чинуши будут делать вид, что только из уважения к его имени идут на нарушения законности и делают ему одолжение. Чего он до омерзения не любит. Зачем ему все это нужно? Потом пойдут щепотки, намеки. Альгирдас Пожера берет на поруки воровку. Молоденькую. У него губа, не дура. Знает свое дело, кобель. И нужно будет оправдываться, сводить все к шутке. Черт знает что!

Через час поезд будет в Вильнюсе. Еще ночь. Дома его не ждут. Он не посылал телеграммы и не звонил. Альгис любил приезжать домой внезапно, без предуп» реждения. Не потому, что он жене не доверял. Боже упаси! А просто так, чтоб оставлять себе руки свободными. Ведь он мог в Вильнюсе прожить день-другой, укромненько укрывшись от любопытных глаз, а жеяа будет уверена, что он все еще в Москве. Совсем недавно он открыл в Вильнюсе настоящее сокровище — молоденькую актрисулю, Ирену, бойкую и разбитную, с отдельной маленькой квартиркой на Антоколе, совсем близко от его дома, но на той стороне реки, и оттуда вечерами Альгис видел освещенные окна своего дома. Актрисуля ни на что не претендовала, была удобна и безотказна, хотя Альгис не мог поручиться, что в его отсутствие ее постель пустовала. Но это его не беспокоило. Когда бы он к ней ни заезжал, разумеется, не во время спектакля или репетиций, она всегда была дома, в своем стеганом нейлоновом халатике и совершенно голая под ним. И с готовностью выполняла все его желания, будто только это и составляло смысл ее жизни ждать его и делать все, что он пожелает. Она много болтала, даже в самый интимный момент в постели. Но Альгис привык не вникать в смысл ее слов, а лишь слушать мелодичное журчание ее голоса, по-актерски неплохо поставленного.

У нее он отдыхал, выключался и появлялся снова, когда накоплялись раздражение и усталость.

Сейчас Альгис вспомнил ее. Теплые маленькие груди, худые бедрышки и впалый животик, белые мягкие пряди крашеных волос с темными концами у корней. Наверное спит, забившись в угол широкой тахты, и со стены под углом нависает длинное зеркало, в котором-хорошо видно все, что делается в постели. Альгис часто ловил ее любопытствующий глаз, устремленный в зеркало, в то время когда он пыхтел за ней.

Ему захотелось к Ирене. К глупенькой, безропотной актрисуле. Отоспаться на ее тахте. Дать ей денег, чтоб приготовила вкусный обед с коньяком. А ночью ввалиться в свой дом, как с вокзала. Нагнать на себя усталый, измученный вид. Пожаловаться на бессонницу в поезде. И домашние будут его жалеть, ухаживать за ним. Обрядят в свежую, пижаму и оставят одного в кабинете отдыхать после дороги.

Так, собственно, что мешало ему поступить так, как хочется? Эта история с Сигитой. Необходимость ехать в Каунас, терять там целый день, просить, уговаривать людей, общение с которыми никогда не доставляло ему удовольствия, А потом ведь еще надо позаботиться о ней, куда-то пристроить. Эта дурочка всерьез поверила, что ее судьба занимает его. И оба милиционера, два тупых сентиментальных истукана, возжелавших грошовым благодеянием искупить грехи своей черной жизни. Искупайте, ради Бога. Но при чем тут он, Альгис? А если б он ехал в другом вагоне? Или даже в соседнем купе? Подумали бы они помочь этой глупышке? Да ни в жизни. Привезли бы, сдали под расписку и даже не поинтересовались бы, как прошел суд и сколько лет лагерей ей присудили.

Она грозится, если ее осудят, наложить на себя руки. Врет. Не такие чистоплюйки попадали за колючую проволоку, скулили, выли и — ничего привыкали. Отсиживали свой срок, выходили на волю с запа сом русских ругательств и неплохо потом устраивались в жизни. Сигите сейчас еще нет семнадцати. Ну, дадут ей три года. Не больше. Выйдет из лагеря в двадцать. Лучший возраст, чтоб начинать жизнь. И выйдет умудренной, без книжной шелухи в голове. Будет знать, что почем и уж больше не оступится на ровном месте. Выйдет замуж, нарожает кучу детей и будет рассказывать соседкам, как ездила в юности в одном купе с известным поэтом Альгирдасом Пожерой и даже писала ему любовное письмецо. И никто ей не поверит, а со временем ей и самой начнет казаться, что все это приснилось.

За окном замельками редкие огоньки. Какая-то станция пронеслась мимо под усилившийся грохот колес на стыках раздваивающихся линий. И снова стало темно, и стук под полом стал ровнее, ритмичнее.

Скоро Вильнюс. Этот дурак Гайдялис предупредил проводника, что я не сойду. Кто его просил? Что за плебейская манера лезть с ненужными услугами? И вообще, кто дал ему право решать за него? А он возьмет и сойдет здесь, в Вильнюсе. Потому что так хочет он, Альгис Пожера, и никто, а тем более милиционер, не может ему указывать, как поступать.

Что для этого нужно сделать? Лучше сойти тихо, никем не замеченным. А то начнутся расспросы, уговоры, придется лгать, выдумывать нелепые причины. Значит, решено, он сходит в Вильнюсе. В купе все, кажется, крепко спят.

Альгис заглянул в щель неплотно прикрытой двери. Ему был виден Гайдялис на верхней полке, свесивший нос и подбородок через край. Гайдялис спал.

Альгис неслышно сдвинул дверь в сторону, и она без звука отъехала на роликах, слегка щелкнув в самом конце. Сигита забилась в самый угол у себя наверху, а Дауса спал на груди, уткнувшись лицом в подушку и сдавленно храпел, оттого что дышать было трудно.

Нужно было собрать свои вещи. Он приподнялся по приставной лесенке и снял сверху сначала чемодан, потом саквояж. Снял ловко, без единого скрипа, до боли напрягая мышцы на всем теле. Открыл саквояж, неслышно сунул туда со столика несессер, мыло, зубную щетку, пасту. По бумажным оберткам от сахара попытался прикинуть, на сколько денег он выпил вечером чаю, не смог подсчитать и положить на столик рубль — чуть больше, чем следовало.

Выглянув в коридор — там было пусто и справа и слева. Вынес на ковровую дорожку чемодан, затем — саквояж. Вернулся на цыпочках в купе. Снял с крючка свое велюровое пальто, нахлобучил на голову пыжиковую шапку, вышел и прикрыл за собой дверь. Медленно-медленно, до самого конца, пока не щелкнул замок. И вдруг ему стало не по себе. Он был один со своими вещами в пустом, длинном коридоре вагона, залитом желтым дремотным светом из двух плафонов. Стоит озираясь, как вор. С бьющимся сердцем. Что он скажет проводнице, если она выглянет из служебного купе? А это случится непременно и скоро. А еще хуже, если Гайдялис или Дауса обнаружат его отсутствие.