«Тойота Королла»

— О чем это вы спорите? — над моим ухом спросил Антон. Мы и не заметили, как он выбрался из воды и совсем голый, не прикрывшись и рукой, неслышно подобрался к нам по камням и отряхнулся всем телом, рассеивая брызги, как это делает собака, вылезши на сушу. Майра повернулась к нему спиной.

— Небось мне косточки перемываете? — оскалил он длинные желтые зубы, дрожа от холода.

— Угадал. Вот она никак не возьмет в толк, как ты умудряешься и ненавидеть Америку и готовить к войне ее солдат.

— Чушь! — запрыгал он на одной ноге, стараясь другой угодить в штанину — Во-первых, абсолютно неверно, что я ненавижу Америку. Я ее жалею. И оплакиваю. А что касается моей работы, то ведь это чистейшей воды блеф. Все стадо моих учеников — совершеннейшие симулянты, за казенный счет прохлаждаются на моих уроках, вместо того чтоб учиться какому-нибудь военному ремеслу. Никаких знаний им не нужно. От их медных лбов все отскакивает, как от стенки горох. Я это вижу и тоже забавляюсь, несу на уроках всякий вздор, болтаю, что на ум взбредет. И мне за это платят вполне прилично. Хватит, чтоб спиться окончательно. Так что все логично, все вполне объяснимо. И я, и мои солдаты-ученики — еще одна стайка жучков-короедов, впившихся в благодушное тело Америки и понемногу выпивающих из нее соки. А теперь, мадемуазель, можете повернуться. Я прикрыл срам. Бежим домой. Затопим камин. Я совсем продрог.

Камин растопили старыми газетами. Но дров в доме не оказалось. Антон извинился, признав, что он впервые за все лето разжигает огонь в камине и потому не запасся дровами. Их на берегу сколько угодно. Плавник, выброшенный океаном и иссохший под солнцем и ветрами. Но теперь пойти его собирать лень. Да и нужно рубить на мелкие куски. Потеря времени. А душа жаждет выпить. Антон продрог, купаясь, и хмель заметно выветрился из его мокрой, нечесаной головы.

Он нашел решение проблемы. Мы не успели его остановить. Одним ударом об пол он расколол на мелкие обломки стул с гнутыми ножками, сгреб с ковра в кучу и высыпал в еще тлевший камин.

— Распутин! — пришла в восторг Майра.

Огонь занялся с новой силой — ярко вспыхнула красная материя обивки стула.

— Хватит до утра. Есть еще пять стульев, — успокоил нас Антон и захлопотал насчет выпивки. И в этом деле возникло непредвиденное затруднение. В полугаллонной бутыли водки оставалось на самом дне. Он порылся в холодильнике, лазил в кухонный шкаф над плитой. Даже палкой пошарил под диваном. Ничего не нашел.

Но это не обескуражило Антона.

— Голь на выдумки хитра, — выразительно постучал он себя по лбу. — Тем более русская. Вся жизнь которой — поиски выхода из безвыходного положения.

Он бережно слил остатки водки в большую керамическую кружку, вынул из холодильника банку с пивом, со скрежетом вырвал в ней кольцо и направил коричневую струю туда же, к водке.

— У нас в России это называется «ерш». Есть такая рыба, ерш, — пояснил он Майре. — В студенческие годы, когда в карманах ветер свистел, а выпить отчаянно хотелось, мы смешивали сто граммов водки с большой кружкой пива и этой гремучей смесью упивались втроем. Валились с копыт коллективно. Молодо-зелено. Теперь для меня такая доза — комариный укус.

Он, не отрываясь, на одном дыхании выцедил все из кружки, перевернул ее кверху дном и понес к столу, но промазал и уронил на пол. На наших глазах он быстро впадал в состояние глубокого опьянения. Глаза помутнели, язык стал заплетаться. Он уже еле стоял на ногах.

Я подхватил его под мышки и поволок в спальню. Там он рухнул на неубранную смятую постель, не сняв сырой одежды, и тут же издал свистящий храп. Я не стал его раздевать. Лишь стащил обувь с ног и накрыл до шеи одеялом.

На голой стене над деревянным изголовьем кровати сиротливо висела одна-единственная фотография в картонной рамке — портрет молодой и красивой женщины с большими, удивленными глазами. Лицо это показалось мне знакомым. И я вспомнил эту женщину, когда прочитал косую надпись по-русски в нижнем углу портрета. «Антоше от Лены с любовью. Москва. 1961 г.»

Боже, как давно это было! Конечно, я видел ее, эту Лену. Щеголеватый, изящный Антон в один из своих заездов в Москву из-за границы несколько раз появлялся с ней в редакции. И наши жеребцы, холостые и женатые, пялились на нее во все глаза, не в силах скрыть зависть к своему удачливому коллеге.

Это лицо и в особенности имя напомнили мне золотое время, когда я был влюблен без ума и счастлив, как никогда в жизни. Каких-то десять дней. Но они стоили целых лет. И мною вдруг овладела жуткая обида. Даже защипало в глазах. И струхнув, что еще чего доброго зареву и Майра это определит по моим мокрым глазам, быстро покинул спальню.

Мои опасения, что Майра что-нибудь заметит, оказались напрасными. Она сладко и безмятежно спала, растянувшись на ковре прямо перед камином, разомлев от тепла, исходившего от догоравших обломков стула. Одна ладонь под щекой, другая рука обхватила грудь. Босые ноги с налипшим песком свободно раскинуты, обнажившись выше колен. Я только поправил на ней юбку и, прихватив с дивана вялую подушечку, осторожно подсунул ей под голову. Решил не тревожить ее. Пусть спит, пока сама не проснется, тогда ее будет ждать согретое место рядом со мной.

Я развернул диван и приготовил двуспальную постель, достав из шкафа белье и подушки. Потом выключил свет и тоже уснул под мерный рокот океана и хриплую перекличку морских львов.

Еще не проснувшись окончательно, лежа с закрытыми глазами в уже залитой утренним светом гостиной, я сначала слухом ощутил рядом ровное дыхание, потом рукой теплое, мягкое тело. Майра спала со мной под одной простыней, совсем голой. Должно быть, очнулась на ковре среди ночи, когда погас камин, и, быстренько раздевшись, осторожно забралась ко мне. Я открыл глаза и залюбовался ее прикрытым веком с проступающими голубыми прожилками, воткнувшимся в подушку острым носом с резко очерченной ноздрей, расслабленными мягкими губами открытого во сне рта. Мною овладело острое желание. Мне захотелось овладеть ею вот такой, без блудливой ухмылки, а невинно, по-детски почмокивающей губами. Сонной, теплой.

Оглянувшись на дверь спальни и убедившись, что она закрыта, я обнял Майру, мягким движением повернул ее на спину. Она податливо и безвольно уступала моему нажиму. Под простыней мои трепещущие от давно не испытываемого возбуждения пальцы скользнули по ее выпуклому, гладкому животу, коснулись волос, спустились ниже по их мягкой кудрявости. Она не открывала глаз и продолжала дышать ровно, как во сне. Но ноги сами стали раздвигаться ленивыми, медленными движениями. Я встал между ними на колени, взгорбив над головой простыню, и рассеянный свет, проникавший сквозь неплотную ткань, ложился на ее лицо, делая его еще невинней и желанней.

Это было сказочным наслаждением. Мне чудилось, что она, так и не открыв глаз, всосала меня всего в себя, без остатка. А я был возбужден до предела, и мне казалось, что еще один нажим и я выверну ее наизнанку, пригвозжу намертво к матрасу. Она сладко стонала, кусая губы, и я, чего давно за собой не припомню, тоже издавал нечленораздельные звуки, чуть ли не выл от невыносимой сладости. Мы кончили вместе, и я, совершенно выдохшийся и до звона пустой, рухнул на ее опавшее, но все еще тугое, гладкое тело и замер недвижим между ее поднятых колен. Простыня сбилась в сторону. Мы были обнажены и освещены хлынувшим в окна солнцем.

— Браво! Брависсимо! Зрелище, достойное богов!

В дверях спальни стоял, упираясь нечесаной головой в притолоку, Антон и, скалясь из гущи бороды, наотмашь хлопал ладонями, изображая аплодисменты.

Единственное, что я мог сделать, это потянуть на нас обоих простыню.

— Дети мои, это было прекрасно! Вы — пара! Атланты! Кентавры! Будь я скульптор, я бы изваял вас в мраморе. Нет, в граните!

— Уймитесь, словоблуд, — зло оборвала его Майра, выбираясь из-под простыни, и, не прикрывая наготы, прошлась по ковру в поисках своей раскиданной одежды, демонстративно не обращая внимания на Антона, точно его не было в комнате.