Мальчики Из Бразилии

- Откинувшись на спинку кресла, она скрестила но­ги - между прочим, очень красивые - и на лице ее появилась улыбка облегчения.

- Вот так! - сказала она. - Ну, разве не великолепно ли он играет? Запомните это имя: Эмиль Дюрнинг. В свое время вы еще увидите его на стенах концертных залов!

Когда Либерман покинул Франкенштрассе, 12, начали сгущаться сумерки. Мостовые были заполнены машинами иавтобусами, а тротуары торопящимися прохожими. Он медленно брел в толпе, прижимая к себе портфель.

Дюрнинг оказался пустым местом: тщеславный и никчемный, не представляющий интереса ни для кого, кроме самого себя. Не было никаких убедительных при­чин, почему он мог стать целью заговора нацистов, которых отделяло от него полмира - даже его воспален­ному воображению это не могло прийти в голову. Ком­мивояжер в баре? Он мог быть просто одиноким торгов­цем, соскучившимся по компании. Торопливое исчезно­вение Дюрнинга в тот вечер, когда произошел несчаст­ный случай? Да есть масса причин, по которым человек может выскочить из бара.

Что, в свою очередь, могло означать, что жертвами, погибшими 16 октября, скорее всего, были Шамбон из Франции или Перссон в Швеции.

Или кто-то другой, на которого Рейтер не обратил внимания.

Или же, вполне возможно, ни один из них. Эх, Барри, Барри! Что ты должен был сообщить мне по телефону?

Он прибавил шагу, минуя прохожих на переполнен­ной Франкенштрассе.

На другой стороне ее Мундт тоже ускорил шаг, торо­пясь с нераскуренной сигарой во рту и газетой под мыш­кой.

***

Хотя ночь была сухой и ясной, прием был из рук вон плох, и Менгеле слышал лишь отрывки передачи: «Ли­берман был... трр-трр-трр... где Дюрнинг, наш первый, жил. Либер... трр-трр-тр... о нем, и он показывал сним­ки ... трр-трр-трр-фьють-ТРАХ... в Золингене, занима­ясь тем же самым... трр-трр-трр... погибшим при взрыве несколько недель назад. Прием».

Проглотив едкий комок желчи, который жег ему гор­ло, Менгеле щелкнул тумблером микрофона и сказал: «Не можете ли повторить, полковник? Я не все понял».

Наконец ему все стало ясно.

- Не буду утверждать, что меня это не волнует, - сказал он, вытирая носовым платком ледяной пот со лба, - но если он разыскивает тех, к кому мы не имеем отношения, значит, он, конечно же, блуждает во тьме. Прием.

- Трр-трр-трр... квартире Дюрнинга, то есть, он вы­бирается на свет. Он там просидел не меньше часа. Прием.

- О, Господи, - сказал Менгеле, переключая на передачу. - Значит, нам нужно поскорее позаботиться о нем, чтобы чувствовать себя в безопасности. Вы соглас­ны, не так ли? Прием.

- Мы... трр-трр-трр... это возможность и очень вни­мательно. Я дам вам знать, как только мы придем к какому-то решению. Есть кое-какие и хорошие новости. Мундт... трр-трр-трр... вышел на клиента точно в срок. Как и Гессен. И Фарнбах звонил, на этот раз, слава Богу, не задавая никаких вопросов, сообщив удивитель­ную инфор... трр-трр-трр... что его второй клиент ока­зался его бывшим командиром, капитаном, который по­сле войны получил шведское подданство. Забавная ситу­ация, не правда ли? Фарнбах не был уверен, знали ли мы о нем или нет. Прием.

- Но его это не остановило, не так ли? Прием.

- О нет, он даже... трр-трр-трр... дней опережает расписание. Так что можете сделать еще три отметки на своем графике. Прием.

- Считаю совершенно необходимым сразу же занять­ся Либерманом, - сказал Менгеле. - А что, если он не ограничится тем человеком в Золингене? Если Мундт делал все, как полагается, я не сомневаюсь, что не будет никакого расследования и все будет в порядке, из Золингена не последует никаких неприятностей, во всяком случае, не больше того, что у нас есть сейчас. Прием.

- Если он еще болтается в Германии, я не согласен. Они... трр-трр-трр... всю страну, чтобы доказать свою добросовестность; им придется этим заниматься. Прием.

- Значит, сразу же, как только он покинет Герма­нию. Прием.

- Мы, конечно же, учтем ваши пожелания, Иозеф. Без вас ничего не будем предпринимать, мы знаем, как... трр-трр-трр... теперь. Кончаю.

Посмотрев на микрофон, Менгеле отложил его в сто­рону. Сняв наушники, он выключил приемник.

Из кабинета он направился в ванную, где, склонив­шись над раковиной, выдал наружу свой полупереваренный обед, умылся и прополоскал рот «Вадемекумом».

С улыбкой выйдя на веранду, он принес свои извине­ния генералу Францу и Маргот Шиффам, которые дожи­дались его за прерванной партией в бридж.

Когда они покинули его, Менгеле взял фонарик и в раздумьях отправился по тропинке до реки. Бросив не­сколько слов охраннику на вахте, он спустился к берегу, сел на ржавую бочку из-под масла - черт с ними, с брюками - и закурил. Он думал о Якове Либермане, который бродит из дома в дом, и о Зейберте и о прочих болванах из Объединения, которые, столкнувшись с не­обходимостью, считают ее всего лишь возможностью, и о своей преданности благороднейшим идеалам, длящейся вот уже несколько десятилетий, которые включают в себя и стремление к высшим званиям, и создание луч­ших образцов человеческой расы - и вот в последний момент все может пойти прахом из-за носатого еврея и кучки перепуганных арийцев. Он еще хуже того еврея, потому что Либерман, если верить тому, что о нем рассказывают, действует в соответствии со своими убеж­дениями, в то время, как они предают свои. Или думают, как бы предать.

Он бросил вторую сигарету в блестящую черную гладь реки и вернулся домой, крикнув охраннику: «Не спи!»

Повинуясь какому-то подсознательному желанию, он свернул в сторону и по заросшей тропинке направился к «заводу», по заросшей тропинке направился к «заво­ду», по той тропинке, по которой он и другие - молодой Лейтер, фон Шверинген, Тина Загорна (все они ныне, увы, мертвы) - так весело спешили по делам в утренние часы. Водя вокруг лучиком фонарика, он отводил густые ветви, переступая через узловатые сплетения корней.

Вот оно, это длинное приземистое строение, над ко­торым деревья сплели свои кроны. Краска осыпалась с покоробившихся стен, все окна были выбиты (это все проделки детей обслуги, черт бы их побрал) и целая секция проржавевшей крыши упала или была сдернута с торцового конца.

Передняя дверь, у которой были выдраны нижние петли, висела боком. Тина Загорна хохотала своим низ­ким мужским голосом, а фон Шверинген грохотал: - Встань и просияй! Тебя ждут прекрасные сны наяву!

А теперь тут царит только молчание. И скрежет, и писк насекомых.

Освещая путь перед собой, Менгеле поднялся по сту­пенькам и переступил порог. Пять лет тому назад он в последний раз переступал его...

«Прекрасная Бавария». На стене все так же болтался плакат, пыльный и рваный: небо, горы, цветущие аль­пийские луга.

Он перевел на стену луч фонарика и улыбнулся при виде старого плаката.

В стенах, к которым раньше крепились полки и стел­лажи, зияли дыры. Неподвижно торчали обрезки труб. На стенах коричневые пятна, где Лейтер пытался вы­жечь свастику. Мог спалить все здание, идиот.

Он осторожно шагнул по битому стеклу. Сгнивший ломтик лимона, пиршество для муравьев.

Он прошел по пустым разоренным кабинетам, вспо­миная, какая тут кипела жизнь, какое было потрясаю­щее оборудование. Прошло всего десять лет.

Все было изъято отсюда, частью разломано, частью передано в какие-нибудь поликлиники с тем, чтобы, если еврейская шайка доберется и сюда - они стали действовать довольно уверенно и напористо, «Команда Айзек» и другие - они ничего тут не найдут, никаких намеков на то, что тут происходило.

Он двинулся дальше по центральному коридору. Де­журный из туземцев бормотал успокоительные слова на примитивном местном диалекте, стараясь, чтобы его по­няли.

Он вошел в жилой отсек, в котором из-за сорванной крыши пахло свежестью и прохладой. Циновки по-преж­нему в беспорядке валялись на полу.

Вот и все, что от вас осталось, еврейчики - несколько дюжин циновок.