Таволга

Ветка качнулась. Я лося принял за лешего, нет — вот он, леший-то; сухонький, сгорбленный, котомка за плечами, в руке посошок, скок-поскок с кочки на кочку. Уж не из скита ли? Ба-а!

— Здравствуй, Хлебушко!

— И то гляжу, никак Васька. — Старичок-лесовичок улыбается провальным ртом. — Охотничаешь? Кого подстрелил? Ну-ну, не попало, выходит. А тамо-ка, в россыпях, рябки есть, косачика согнал на мыску. Да-а.

Он не спеша снял котомку, устроил ее аккуратненько у ствола, приладился сам и поджал коленки.

— Ноги бегают? Семье можется? Вот и ладно.

Сивая голова, борода висячим мхом, тощее тело — из костей будто да сухожилий — усохло до деревянной твердости. Из-под мохнатых бровей, из глубинки, глазки родничками поблескивают.

— Вот и ладно, что живы-здоровы, — повторил он, — вот и хорошо.

Я знал его с тех пор, когда он работал еще в старом мартене. Звали его когда-то Глебом. Глеб, Глебушка… Может, отсюда и прозвище, а может, и нет.

Он припадает к студеной струе, и сходство с лесовиком-лешим усиливается. Пьет — двигаются волосатые уши. Откидывается, пропускает через костлявую горсть мокрую бороду. Не спеша развязывает котомку, шарит в ней, что-то перебирая и укладывая, достает сверток в белой тряпице. Развертывает, тряпицу стелет на коленях, кладет булку, пластики сыра, две помидорки да спичечную коробку с солью.

— А что, Хлебушко, ягода нынче есть?

— Брусничка есть, клюковка есть.

— Что ж пуст идешь?

— Не за тем ходил.

— За чем, Хлебушко?

— Много будешь знать, скоро состаришься. Я много знаю, так вишь какой.

Он разламывает булку, глядит в разлом, будто пытается постичь тайну. Сжимает кусок в горсти, распускает пальцы и глядит, глядит, как ломтик расправляется, принимает первоначальную форму, и не в силах сдержаться, восклицает: «Ах, хлебушко-то какой! Хлебушко-то…»

Старик пережил двадцать первый год, войну, и между ними многие невзгоды, страх голода вонзился в него острым якорем, засел глубоко и надежно. Каждый раз перед едой, разламывая кусок, разглядывает как непостижимое, недосягаемое разуму чудо, качает головой: «Ах, ребята-ребята, хлебушко-то какой стали пекчи, белый да мягкий».

— Ныне морошки дивно в болотце было. — Старик мочит кусок и отправляет в рот. Лицо его сжимается гармошкой, борода метет воздух.

Я достаю мясо, масло, яйца, предлагаю. Хлебушко вертит головой.

— Рыжичков вот такухоньких на засол принес. Зеленью взялись вроде старинных денежек — ум отъешь. Груздки есть, белых насушил, опят — всего довольно, грех гневаться.

Старик знал лес, как свой двор, и не брал что ни попадя. Если за рыжиками пойдет, так хоть немного, а возьмет одних рыжиков, да не всех подряд, а у коих шляпки рублевиками. Если в пестере подъельничные грузди, так скользкой желтизной один к одному поблескивают. Земляника в туеске глаз веселит, черника в корзинке — сизый дымок без сориночки.

Однако ж ходил старик зачем-то в этакую даль.

— Что ты тут делал, Хлебушко?

Старик глухонем. Ну и молчи. Смотрю на кусок, который он держит над ладошкой, сложенной ковшичком, вспоминаю свою бабушку, свою Стару. Идет, бывало, с чашками от стола, остановится, поднимет с пола крошку.

— Стара, крошкой-то, что ли, наешься?

— Грех ронять. В каждой крошке, почитай, капля пота — вон сколько людей топчется возле зернышка, а из зернышка крошка и выйдет.

Вспоминается школьный друг Вовка Гладков. Война. Большая семья. Отец на фронте. Ушел из пятого класса на завод. Бежал как-то из ночной смены, пересекал дорогу, и сбило машиной. Из кармана фуфайки вылетел кусок хлеба. Как рассказывал потом Вовка, не чуял ни боли, ни того, что ноги переломаны, видел только хлеб на обочине и боялся — поднимут прежде, чем доползет. Дополз. Потом все лето пролежал в больнице.

— Золотой корень ищешь, что ли, Хлебушко?

Двигаются уши, метет борода воздух. Так он и скажет тебе, где растет золотой корень, разбежался. А может, и не в золотом корне дело. В чем же тогда?

— Хлебушко, на фронте-то был?

Жует, глядит, чтоб не упала крошка.

— Тут не легче было. Металл-то до войны по восемнадцать часов в печке сидел, а мы довели плавку до шести. Три плавки в сутки, вот и суди. Придешь на смену: пропотел — хорошо, не пропотел — угорел. Сунут тебя головой в бочку (стояла такая в цехе) — и опять к печке.

— Да ведь так можно раз, два, ну неделю, но как же годами выдюжить?

— А так и тянули жилы.

Старик говорит, не выставляя свою работу, не выпячивая себя, как бы кто-то другой поднимает на поверхность памяти его жизнь.

— Само главно тут — порядок. Без порядка ничего бы не вышло. На работу — свято, боже тебя упаси опоздать. За тридцать годов раз только опоздал, вот как это со мной было. Прибежал домой из цеху — дрова кончились. Оглобли в руки — да в лес. Наковырял пеньков да живой ногой обратно. Прилег на часок, парнишке наказал разбудить. Ухом к подушке — и как утонул. Открыл глаза, как по голове ударило — время к работе приступать. А парнишечка мой привалился к печке, спит. Соскочил, сунул ноги в ботинки — и айда понужать! Осень, грязь, место неближнее. Завязил ботинок в грязи, останавливаться некогда, так и прилетел в цех в одном ботинке.

Он глядит в тряпицу, свертывает ее, кладет в котомку.

Не одной же работой, думаю, наполнена была его жизнь. Была же у него любовь, мечта? Хотел же он чего-нибудь? Стремился куда-то?

— Была, — улыбается, — была мечта. Я, Васька, коней шибко любил. Дед мой вошшиком на заводе робил, тятя тоже. Свою лошадь держали. Тогда, за что ни хвати — лошадку дай. Ну, я, сколь помню себя, возле деда вертелся — по дрова, по сено на Бурке, на покос летом. Косили по праву сторону Уреньги. Вылезешь утром из балагана, елань сиза. Тятя с дедом машут вовсю, рядов уж по пять прошли. Валы зелены — роса с травы сбита. Солнышко выйдет, займется елань огоньками дивными, а капли-то крупны. Баско! Бурко мордой в дымокур — и стоит. Только и ждешь, куда бы дедушко послал. Тогда снимешь путы, заткнешь травой колокольчик, заберешься верхом, припадешь к гриве, поддашь пятками… Ах, хорошо! Была, была мечта лошадку подержать. Когда в мартыне робил (он мартен, как и многие старики, называл мартыном), не до коня было. Думал: пойду на заслуженный, тут и заведу. Конюшенку срубил, саночки легкие изладил, чтобы в свое удовольствие когда с ветерком прогнать, да…

И любовь была, а что ты думаешь? Без этого нельзя. Молодыми-то мы шибко любили друг дружку. А потом уж по привычке жили. Это всегда так бывает в старости. Старость она, старость и есть.

— Коня-то так и не купил?

Отвечает не сразу, видно, вспомнил что-то из своей молодости, из своей любви.

— Дома сносить стали, и наш угодил. Ну, моя и взъерепенилась: в казенную, говорит, пойду. Старая кочережка, надоело ей, видишь ли, золу прегребать, печку топить, воду таскать. Так и не уломал. Поперешная она у меня смолоду: заладит свое, что кобылу супротивную не своротишь. Э-эх, а я бы еще и теперь на лошадке поробил, пока не ослаб, не сел на подколенну-то жилу.

Он говорит как бы сам с собой, как бы думает вслух.

— Мечте как не быть? Это теперь все есть, а бывало мечтал аржаного хлебушка вдосыть — и ничего бы не надо больше. Учиться тоже мечтал, да две зимы только и проходил в школу. Купил мне тятя карандаш: учись, говорит, пока не испишешь. Стал карандаш маленький, я его в патронную гильзу вставил, исписался совсем — на том и ученью конец.

Теперь ешь-пей, учись, а носить, так не знают что и надеть на себя. Эх, ребята-ребята, да когда жили-то так, как теперь? И не мечтали, и во сне не виделось — живи да радуйся. Да-а, — продолжал он после раздумья, — жизнь долгая, всего в ней перебывало: и зависть была, и досада. А завидовал я, Васька, на хороших ребят. Погляжу, у кого ребятёшки толковы, и думаю себе: легко сойдет тот родитель, не крякнет — дело его не загинет.

— На своих детей досадуешь, Хлебушко?

— Как сказать тебе? Все вроде пристроились не сбоку у жизни. Манька в школе учит, Федькин патрет у проходной висит, Митька с Дарьей тоже не из чужих рук кусок выглядывают. А вот Петька, тот не задался. Он и парнишечкой еще дерзким на руку рос и все себе бы, бог с ним, все себе. А в кого? Что деда, что тятю возьми, сколь работы на своем веку переробили. И ведь не то, чтобы негодным был, а как-то полегче жить ладит. Думали со старухой: этот далеко ухватит, высоко махнет. Университет кончил — надо думать! Как же вышло-то?