Таволга

— Вы же испортите собаку.

— Было бы что портить. У егеря взял, думал: первый класс, элита — думал, а по правде сказать, совсем пустая собака. Кай, вперед! Я те поверчусь, я те…

Так они и скрылись в тумане.

БАРСУК

В начале сентября береза начинает подгорать с середины, исподволь занимаясь все более и более и, наконец, вспыхивает вся. Есть момент, обычно в третьей декаде, когда березняк словно покрыт желтым туманом, и от него как будто начинает исходить золотое сияние. Но пройдет два-три или один только день — и прощай благодатная пора.

В такой именно день я оказался в березовом лесу, на склоне горы, пересеченной неглубоким оврагом, густо поросшим мелким черемушником, тальником, осинником, — все тем сором, по которому ходить обычно люди избегают.

А мне нравятся такие места. Здесь сразу видна осенняя особенность каждого кустика, каждой ветки. Ива медленно переходит из зеленого в салатный и, наконец, в лимонный цвет. Быстрее всех желтеет и осыпается липа. С нее срываются плодики с крыльчатками, и бывает весело смотреть, как они летят и вращаются, словно диковинные парашютики. Яркий пурпур осин, киноварь черемух, бордо рябин — бесконечно удивляют. Одна ольха как стоит, так и скинет зеленый лист.

Теплая благодать растворена в тишине. Даже улетающие птицы успокаиваются. В этот час, кажется, все расслабляется и приходит к согласию.

Дрема смежает глаза. Гудит шмель. Я отмахиваюсь, не помогает. Оказывается, мотоцикл. Он тарахтит все сильнее и останавливается за оврагом. Появляется человек в каске, оглядывается и внимательно смотрит под ноги, как обычно стараются обнаружить оброненный ключ.

— Эй, друг! — кричу. — Что потерял?

Он как бы спотыкается, отыскивает меня глазами и молча уходит. Трещит мотоцикл и стихает вдали.

Перебираюсь через овраг. Нахожу барсучью нору, и все становится ясным. Здесь, у входа в нору, он ставил капкан и приехал проверить. Хорошо виден оттиск, но самого капкана нет. От норы чуть приметный след к оврагу. Я прошел и спустился на дно. Там увидел свежую землю, а в крутой стене — нору. Из нее торчал капкан. От него к бельевому шнуру привязана палка. Она застряла в кустарнике, веревка натянулась и не давала зверю закопаться дальше.

По расчету человека барсук, попав в капкан, должен был бы кинуться в нору, палка не дала бы ему далеко уйти: за нее легко бы было извлечь его наружу. Барсук почему-то бросился прочь и свалился в овраг. Приезжий, очевидно, принял меня за инспектора, подумал, что я снял капкан, и постарался скрыться от возможной неприятности.

Я освободил перебитую лапу и оставил барсука в покое, надеясь, что за долгую зиму нога заживет и таинственные сумерки летнего леса вновь наполнятся деловитым беспокойством белолобого увальня.

ПОПОЛЗЕНЬ

К охотничьей избушке добрались задолго до заката и решили пробежаться с удочками по заветным местам скрытой в глухой ареме лесной речушки. Вытряхнули содержимое рюкзаков на стол под навесом, при этом со стола скатился огарок свечи. Я подобрал его и сунул на жердь под настилом крыши. Перехватив на скорую руку по бутерброду, мы отправились к речке. Тотчас на стол под навес свалились пара московок и поползень, что крутились все время возле, пока мы занимались рюкзаками.

Речушку во многих местах можно перешагнуть, кажется, где бы тут держаться рыбе? А водится, причем редкая — хариус.

Я не большой знаток уженья вообще, а хариуса в особенности — рыбы осторожной и, как говорят рыболовы, хитрой. Но мой приятель знает эти места с малых лет, прошел их много раз и знаком с рыбьими повадками.

Идем по течению: клюнет — хорошо, нет — двигаемся дальше. И так от заводинки к заводинке, от омуточка к омуточку берегом, вкривь и вкось заросшим черемушником, тальником, перевитым хмелем, — словно леший напутал — по кочкам болотец, выходам каменных глыб.

— Ты на бырь кидай, на бырь! — советует приятель.

Кидаю на «бырь», то есть в место, где вода крутит всякий сор. Поплавок мгновенно скрывается под водой. Вытаскиваю хариуса, волнуюсь и чуть не упускаю его в речку.

Обратно добрались в темноте. Уха — дело нехитрое, и при свече приготовить ее труда не составит. Протянул руку за свечкой, а ее нет.

— Слушай, здесь кто-то был — свечки нет.

— Тут редко кто бывает, а и бывает, так ничего никто не берет. Ищи лучше.

— Вот тут положил, а нету.

— Посмотри под ногами.

Пошарил и точно — попала под руку.

— Но как она могла упасть?

— Когда уходили, поползень тут вертелся, а это такая пичуга, что обязательно полюбопытствует и если заметит новое, непременно сунет туда свой нос.

Засветили огарок, затопили печку, поставили воду под уху.

— Среди людей то же самое, — развивал свою мысль приятель: — Тысяча человек пройдет мимо очевидного, а один остановится, задумается и сделает для себя открытие, потому что у него свой взгляд на окружающее. И у поползня свой. Ни одной птахе не пришло бы в голову поворачивать огарок и глядеть, нет ли чего под ним?

Я не очень поверил в «свой взгляд» птички, представляющей собой нечто среднее между синицей и маленьким дятлом, и высказал сомнение, приписав дело случаю. Приятель посоветовал:

— А ты еще что-нибудь положи туда.

Наутро я оставил под навесом луковицу, а вернувшись к обеду, нашел ее на полу.

С тех пор стал присматриваться к этой удивительной, изящной птичке, непоседливой и любопытной, похожей на челнок от старой швейной машинки. Простучит дерево дятел, просмотрят и оберут с него всякую мелкую живность синички и пищухи, что после них найдешь? А поползень находит — голодом не сидит, детей выкармливает за счет своего особого взгляда: все идут снизу вверх по стволу, а он сверху вниз — и обнаруживает то, чего нельзя увидеть при обычном осмотре.

НА УРЕНЬГЕ

В газете промелькнуло сообщение, что на Уреньге — одном из отрогов Урала — есть вид ели, которая живет чуть ли не тысячу лет. Шутка ли! Проклюнулось крылатое зернышко, когда на Руси молились златобородому Сварогу, пускающему огненные стрелы, да вот люди выбрались в космос, а она все живет, хоть бы тебе что. И страсть как захотелось увидеть эту старушку.

Поприглядывался, когда случалась оказия быть на горе: есть отличие от обычной — поменьше, посуше, кривовата порой — да и все, пожалуй. Двести, ну, триста лет, куда ни шло, а чтобы тысячу — нет, не похоже. Нет-то нет, а тревожит душу — должна быть, не станут писать понапрасну.

Зашел с той стороны хребта, с которой не хаживал, от реки Ая, по левому берегу — неловкое место. Миновал свежие выруба, измятые вездеходами, пересеченные такой колеей, что, попади туда, не вдруг выберешься, и сунулся в корявый болотный березняк, в самую густеру. Под ногами зыбь пошла — вдырился. Схватило ногу взасос, насилу вывязил. Шлеп-пошлеп дальше. Осинник попадать стал, разреженный пихтой да елкой. Завалы вокруг — ураган прошел. В одном таком месте разрыт муравейник, заломана рябина — на земле свежее ягодное крошево и когтистые следы. Подшумел зверя, он где-то тут, рядом. Прислушался: тихо, только рябчик посвистывает. До рябчика ли? Убираться подальше от костоправа надо — стрелять нельзя, не старое время, да он-то этого не знает. Чавкаю по сырому! Вдруг затрещало и рявк пошел. Замер я. Хрустит ближе и ревет с храпом: хыкр-хыкр-хыкр. Не поглянулось мне, встал за выворотень, авось пронесет. Не тут-то было, ломит прямо. Вот уж качнулись стволы, дрогнули ветви, шумнули листья наверху. Дышит: хук-хук-хук… Ружье изготовил: хоть зверь и под запретом, да и своя шкура чего-то стоит…