Таволга

Суемся в «окно», и словно в сказочном ущелье летим в бездну, крутимся среди причудливых утесов, фантастических гротов, откуда, кажется, вот-вот взмахнет крылами потревоженный дух изгнанья. Я отдаляюсь как бы сам от себя, забываю о земной бренности, ошеломленный неповторимым мигом, ярким как молния. Испытываю состояние детской жути и восторга при падении во сне, а падаем мы мимо трехкилометровой толщи кучевых напластований с синеватым поддоном — предвестником назревающей грозы.

После посадки подхожу к инструктору, как того требует порядок, получить замечания по полету. Он сдвигает шлемофон на затылок, отмахивается: погоди — и глядит на солнечный сноп, падающий из «того» окна.

И вот позади учебно-боевой истребитель конструкции Яковлева. Высший пилотаж, маршруты, типовые атаки «воздушных боев» — все вместилось в летную книжку одной строкой: столько-то полетов, столько-то часов.

Прощаемся в вокзальном ресторане. Анатолий Иванович улыбается:

— Аданичкин, что такое брудершафт?

— Не знаю, товарищ инструктор. — Саня невозмутим.

— Скажу ему, Хромов.

— Это когда двое пьют сразу, а потом целуются.

— Понял, Аданичкин? А теперь забудь. Небо беспощадно к тем, кто заблуждается. На милость его не могут рассчитывать даже короли.

Надо уметь все объяснить. Даже сны, которые приходят много лет спустя.

Есть на приборной доске автоматический радиокомпас — самый большой прибор в кабине истребителя, с самой большой стрелкой. Она показывает на дальний привод, как правило, аэродрома посадки и не дает заблудиться — ставь на ноль и никуда не денешься, придешь домой.

Вижу себя в кабине самолета. Стрелка слетела с оси, лежит за стеклом внизу прибора. Горючее на исходе, надо садиться, а я не знаю, где нахожусь. Охватывает леденящая жуть, как бывает только во сне, я цепенею и просыпаюсь. Долго не могу успокоиться, хотя не первый раз вижу этот сон, и даже во сне знаю, что это неправда. Можно было бы объяснить, что я потерял цель, иду неведомо куда, и главное для меня осталось в том времени, когда стрелка чутко подрагивала на малейшее отклонение от курса. Но откуда постоянство снов?

Все просто. Я с упорством маньяка постигал теорию и практику полета, они вошли в меня через поры, через нервные окончания, через клетки мозга, проникли в самую суть. И будут со мной, пока я жив. Как сказано в «Жизни Небесного Короля»: «Душа пилота — вечный узник неба».

ТАЛИСМАН

Ермаков вышел из ТУ-104. Посмотрел на белые облака, слегка подгоравшие на западе, на желтую траву сбоку стоянки, на синеющий лес вдали, на масляные пятна под ногами, на неторопливую деловитость обслуги, показывающей всем своим видом причастность к важному делу, на то, как из выхлопных труб струилось легкое марево — двигатели остывали.

Вспомнилось, что если голову подсолнуха положить в сопло после выключения двигателя, она скоро подсохнет, и тогда семечки из нее сами выкрашиваются.

Толпа пассажиров отхлынула. Он не спешил. Его никто тут не ждал, как и в другом месте тоже. Вышло как-то так, что личная жизнь не задалась.

По трапу не спеша сошел экипаж. Стюардесса пропорхнула как бабочка. Пилоты (одна из них женщина), как понял Ермаков по жестам, обсуждали какое-то событие в полете. Он почувствовал острую зависть к ним и ощутил вдруг, что его отставка не отпуск, который когда-нибудь кончится, как ему иногда казалось, а это навсегда, и ничего уже впереди не будет. Окинув взглядом еще раз летное поле, потянул в себя запах керосина от проехавшего мимо заправщика и повернул к аэровокзалу. За спиной услышал:

— Товарищ инструктор, разрешите получить замечания по полету.

Обернулся и увидел ту, из пилотов.

— Не узнаете, Анатолий Иваныч?

Он всматривался в немолодое уже лицо. И от напряжения памяти забрезжило давно забытое.

— Вера?

Она кивнула, и лицо осветилось улыбкой.

У инструктора Ермакова пропал талисман — маленький плюшевый медвежонок, который, казалось ему, приносил удачу. Он был охотником, а все охотники немного суеверны, и в пропаже видел грядущее невезение.

Тот летный день подходил к концу. В воздухе кружилось еще несколько самолетов, а его машина стояла на заправочной, сам он сидел в кабине, свесив руку за борт, и лениво следил, как Вера застегивала привязные ремни.

От жары стучало в висках, болела поясница после ранения. Он никому не признавался в этом — ждал направления в боевой полк.

Будущее Веры стало ему ясно еще в тот день, когда ее зачислили в его экипаж.

Она вылезала из кабины мокрая, как мышь, и красная от замечаний в воздухе, в выборе которых не стеснял себя. Он был до жестокости строг к курсантам, словно сам не проходил ту страшную зарядку тела и воли, которая далеко не из каждого делает летчика.

— Готова? — обернулся он.

Она кивнула.

— Выруливай.

Механик проводил самолет и проследил, пока он не перешел в набор высоты. Вернулся под тент, где не так жгло солнце полупустыни, выпил кружку теплой воды. Он, как всякий настоящий авиамеханик, боготворил командира и старался ему подражать.

— Если война родит героев, то откуда берутся чудаки? Для чего, скажите на милость, этой девочке авиация? — сплюнул и замолчал.

Ермаков последним зарулил на стоянку, заглушил двигатель, откинулся на спинку сиденья и пробыл с минуту в неподвижности. Когда она подошла получить замечания, он усмехнулся так, что у Веры сжалось внутри.

— В воздухе надо все видеть, как видит птица, а ты неспособна.

— Я хочу летать, — робко сказала она.

— Ворона тоже летает.

Багровое солнце спустилось за горизонт. Ермаков в палатке осмотрел постель — нет ли скорпиона или фаланги. Его передергивало от одного вида этих тварей. Вылил на пол ведро воды, чтобы стало немного прохладнее, и попытался уснуть.

Сон не шел. Думал: попал ли его рапорт, третий по счету, командующему? Если нет, то где они оседают?

До того, как оказаться здесь, инструктором, он летал на ИЛе за линию фронта, штурмовал вражеские позиции — прочесывал дороги, скопления колонн и техники. Тридцать шестой боевой вылет оказался неудачным. Немцы точно определили точку пересечения штурмовиками линии фронта и сосредоточили там такой огонь, что из девяти машин прорвалась только одна. Его друзья падали, как тетерева из выводка, попавшего в охват охотникам. Он видел, как несколько самолетов горело, как завалилась «семерка» Ивана Нарукова, как споткнулся об огненный шквал Рамиз Хиталишвили, а потом тряхнуло и его — брызнуло в лобовое стекло маслом, и двигатель потерял тягу. Попытался приткнуться к березовому островку — напрасно, рули не слушались…

Он вылез из кабины и даже не почувствовал вначале, что ранен. Стабилизатор оказался обломан, кабина стрелка развороченной, а то, что осталось от человека, висело на ремнях…

Вода испарялась, стало душно, чем прежде. «Хочу летать», — вспомнил он.

Для пополнения женского полка прислали полтора десятка девушек и раскрепили по экипажам. Вера досталась ему. Он был против — не женское дело. Если уж так не терпится воевать, иди в сестры милосердия. И что такое десять парней и одна девушка в экипаже? Нужны железная дисциплина и устремленность, а они собирают цветки. Да и сам он чувствовал постоянно ее присутствие, ловил себя на мысли, что думает о ней по ночам, попадает от нее в стеснение, и злился. У него не осталось девушки дома, которая бы ждала, считал, что это хорошо — меньше забот. И, вообще, пока война, надо быть подальше от этого дела.

Он закурил, вышел из палатки и, обогнув заросли саксаула, увидел Веру. Она сидела, опустив голову.

— Курсант после отбоя должен спать, — напомнил он.

— Я сейчас уйду, — заторопилась она.

— Сиди, — он опустился рядом, — все равно завтра летать не будешь. Надо знать меру способности, в тебе одно упрямство. Война! В ней сгорают и не такие, как ты.