Десять сигм

Он поднимает руку, и раздается вой клаксона. Мы зажимаем уши руками и в нескольких мирах пятимся на тротуар, освобождая дорогу. Эрл врубает первую передачу, и грузовик с ревом уносится прочь. Однако в большинстве миров мы не двигаемся с места.

Абсолютно не важно, как звали президента страны или кто выиграл чемпионат по бейсболу. В сущности, для каждого из нас это был тот же самый мир, и потому мы существовали все вместе, накладываясь друг на друга, словно стопка игральных карт внутри колоды.

Любое решение, в результате которого возникал очередной мир, чуть-чуть отличавшийся от остальных, создавало еще одного из нас, очередное из почти бесконечного числа моих воплощений, добавлявшее крупицу к нашему интеллекту и к нашим знаниям.

Мы не боги. Один из нас как-то возомнил себя всемогущим, и вскоре его уже не было с нами. Он не мог выдать нашу тайну. Мы этого не боялись. Кто ему поверит? Кроме того, теперь он остался в одиночестве — тех, кто поддался этой иллюзии, оказалось совсем немного — и не мог причинить вреда остальным.

Нас разделяло множество миров.

Наконец клаксон смолкает. Уши заложило, но мы видим, как Эрл что-то кричит. Слов не разобрать, а по губам можно прочесть: «Твою мать» и «Сукин сын». Отлично. Необходимо разозлить Эрла. Чтобы вывести его из себя, мы делаем неприличный жест рукой.

Он шарит рукой под сиденьем. Похлопывает по ладони гаечным ключом. Дверца кабины распахивается, и Эрл соскакивает на землю. Мы ждем, не двигаясь с места.

Эрл — крупный мужчина примерно шести футов и четырех дюймов ростом и весом не меньше трехсот фунтов. У него небольшое брюшко, зато мускулистые шея и плечи. Лицо украшают черные бачки — в других мирах он гладко выбрит или носит усы. И везде Эрл сверлит нас тяжелым, неподвижным взглядом, как будто мы корова, а он мясник.

У нас хрупкое телосложение, рост пять футов и четыре дюйма, вес сто шестьдесят фунтов, но когда он взмахивает гаечным ключом, мы уклоняемся, словно знаем, куда придется удар. Конечно, знаем, ведь в сотне миров он раскраивает нам череп, и этого достаточно, чтобы остальные предугадали его движение.

Еще взмах, и мы вновь уходим из-под удара, потом еще дважды, всякий раз жертвуя несколькими из нас. Внезапно нам становится не по себе от этих потерь. Наше сознание состоит из миллионов «я». Но каждый умирает по-настоящему, исчезает навсегда. С каждой смертью мы что-то теряем.

Теперь уже нельзя дожидаться полиции. Мы обязаны спасти максимально возможное число нас самих.

Мы снова уклоняемся, принося в жертву кого-то из нас, чтобы кружить с Эрлом в неком подобии танца, как будто это партнер, с которым мы упражнялись тысячу лет. Мы пробегаем мимо Эрла, потом по лесенке в кабину, проскальзываем внутрь, захлопываем дверь и запираем ее.

Во мне соединяются все мои воплощения. Я могу обдумывать миллионы вариантов одновременно. Самое трудное — выбрать лучший из всех возможных. Мне не дано увидеть прошлое или будущее, но я вижу настоящее миллионами глаз и нахожу самый безопасный путь, тот, при котором большая часть из нас останутся вместе.

Я человек, живущий во множестве параллельных миров.

Там, где спальное место за водителем оказывается пустым, мы сидим тихо и ждем прибытия полицейских, сочиняя историю, которая может показаться им правдоподобной, а Эрл глазеет на нас снаружи. Эти наши воплощения отделяются от тех, в мире которых за спинкой водителя лежит связанная девушка. Ее руки стянуты проволокой, глубоко врезающейся в запястья, рот заклеен скотчем.

В каких-то мирах она мертва; ее неподвижное лицо сплошь покрыто синяками и ссадинами. Где-то девушка жива, даже не потеряла сознания и смотрит на нас синими, залитыми кровью глазами. Кабина грузовика пропиталась запахами пота, секса, крови.

В тех вселенных, где Эрл похитил и изнасиловал молодую женщину, он не стоит безучастно на тротуаре, а разбивает окно гаечным ключом.

Второй удар Эрл обрушивает на мой лоб, поскольку в тесноте кабины я не могу увернуться. Мне кажется, что мой мозг разбивается вдребезги — словно я оказался в числе тех, кто принесен в жертву, тех, кто потерпел неудачу, чтобы остальные могли остаться в живых. Потом я понимаю, что удар получило большинство из нас. Лишь немногим удалось пригнуться. Остальные перекатываются на спину и отталкивают ногой ладонь Эрла, который просунул руку в кабину и пытается разблокировать дверь. Его запястье попадает на зазубренный край ударопрочного стекла, он вскрикивает, но все же вытаскивает защелку.

Я отползаю по сиденью назад, отбиваясь ногами. Здесь нет выбора. Мы все сражаемся не на жизнь, а на смерть.

Один удар уничтожает половину из нас. Следующий сметает треть оставшихся. В голове туман. Нас теперь не больше десяти тысяч, и соображаем мы не так быстро. Я уже не всеведущ.

Еще удар, и я падаю, привалившись к дверце кабины. Здесь только я. Один. Опустошенный и разбитый.

У меня нет сил пошевелиться, а Эрл тем временем обматывает проволокой мои запястья и лодыжки. Он небрежен — торопится уехать, убраться с центра Сандаски-стрит, — но и этото достаточно, чтобы я беспомощно лежал на полу со стороны пассажира. Перед глазами у меня надкушенный «Бит-Мак» и банка диетической колы.

Я один. Тут нет никого, кроме меня, растерянного, сбитого с толку. Мозг неповоротлив, мысли тягучие и медленные, будто застывший мед. Я проиграл. Мы все проиграли и теперь умрем, как та бедняжка сзади. В одиночестве.

Угол зрения внезапно смешается, и я вижу кабину из-за головы Эрла, со спального места. До меня доходит, что это взгляд того из нас, которого избили и бросили назад. Он умирает, но я еще могу видеть его залитыми кровью глазами. На мгновение наши миры синхронизируются.

Он опускает взгляд, и я вижу нож, охотничий нож с зазубренным лезвием, бурым от крови. В мире моего двойника нож закатился под пассажирское сиденье, то самое сиденье, к которому прижимается моя спина.

Руки связаны у меня за спиной, и я изо всех сил вытягиваю их под сиденье. Ничего не выходит — слишком неудобная поза. Тот, другой, не сводит глаз с ножа, рядом с местом, где должны быть мои пальцы. Правда, нет никакой гарантии, что в моем мире нож вообще существует. Мы уже не в центре вероятностной кривой. Сделанный выбор очень далеко увел меня от тех воплощений, которые пьют кофе с рогаликом в кондитерской на противоположной стороне улицы.

Эрл опускает взгляд, чертыхается. Потом пинает меня и заталкивает еще дальше под сиденье. Пальцы нащупывают что-то острое.

Я осторожно беру этот предмет в руку. Нож.

Некоторое время перебираю пальцами, пытаясь ухватить нож так, чтобы зазубренное лезвие выступало из ладони будто гребень на спине стегозавра. Я порезался и чувствую, что рукоятка становится скользкой. Вытираю ладонь о шероховатый коврик и снова беру нож.

Дождавшись, когда Эрл начинает поворачивать руль вправо, подтягиваю колени к груди, перекатываюсь на живот и бросаю свое тело на Эрла — спиной вперед, выставив нож.

В том единственном мире, где я существую, нож вонзается в бедро Эрла.

Грузовик резко уходит в сторону, объезжая какое-то препятствие на улице, и меня бросает на Эрла. Он вскрикивает, чертыхается и хватается за бедро.

Удар кулака сбивает меня на пол.

Эрл в ярости поворачивается ко мне, но тут грузовик бьет во что-то на полном ходу, и Эрла бросает на рулевое колесо. Потеряв сознание, он остается лежать на руле, и тут женщина с трудом выбирается из-за сиденья, всем телом наваливается на рукоятку ножа и начинает кромсать ногу Эрла, пока не перерезает вену или артерию.

Я лежу в луже крови, пока не прибывает полиция. Я снова один, а того из нас, кто заметил нож, уже нет в живых.

Молодая женщина приходит навестить меня, когда я отлеживаюсь на больничной койке. Я пользуюсь всеобщим вниманием, и медсестры с врачами чрезвычайно обходительны. И дело не только в событиях, разыгравшихся на улицах их маленького городка, — я известный автор таких популярных песен, как «Любовь — это звезда», «Зов любви» и «Ондатровая любовь». Вскрывшиеся преступления Эрла, в том числе жуткая лаборатория в его доме в Питтсбурге, еще больше подогревают интерес ко мне.