Когда сливаются реки

Алесь был тут же. Ему приятно было видеть, что из «Пергале» приехали Йонас и Зосите, — после свадьбы он с ними еще не встречался. Когда Алесь поздоровался, Мешкялис, стоявший рядом, пошутил:

— Скоро мы к ним на крестины поедем.

— Ну, тут мы и без вас обойдемся, — не то в шутку, не то всерьез ответил Йонас. — А то поднимете стрельбу и опять праздник испортите!

Впрочем, шутить было некогда, и Мешкялис с Йонасом тоже принялись ссыпать землю с телеги. На ночь оставили на перемычке только одну дежурную бригаду. Старшим назначили Кузьму Шавойку, который гордился этим поручением. Он заметно изменился за последнее время, стал общительнее и спокойнее. Никифорович шутил по этому поводу, что жизнь уже объездила Кузьму и под седлом и в оглоблях, теперь, пожалуй, не понесет и воза не разобьет...

Люди, притащив бревна, устроились вокруг костра, шутили и болтали, рассказывали всякие забавные истории, которых немало случается на гулянках, а Кузьма стоял, освещенный красноватым светом, в полушубке и бараньей шапке, и с него художник смело мог писать картину: «Партизанский командир обдумывает новую операцию». Для полноты сходства не хватало Кузьме только маузера в кобуре или по крайней мере автомата. Выражаясь образно, Кузьме хотелось превратиться в одно сплошное ухо. Он прислушивался ко всему: не раздастся ли где скрежет или подозрительный треск, свидетельствующий о передвижке льда. Иногда он бегал к середине перемычки, чтобы убедиться, что все спокойно, иногда отходил к полю и пробовал снег — не схватывает ли морозцем? Он хотел, чтобы все шло спокойно, но в то же время буйная фантазия рисовала ему самые страшные ситуации, в которых благодаря его расторопности и самоотверженности одерживается полная победа... Он жаждал подвига, чтобы в нем до конца отмыть свою душу от неприятного осадка после той глупой пьянки и драки.

Но не только бригада Кузьмы не спала в эту ночь. Около полуночи Алесь тихонько, чтобы не разбудить мать и сестру, оделся и выскользнул из хаты, пошел берегом около озера. Вскоре по той же стежке побрел, покашливая и постукивая палочкой, дед Никифорович, которому не спалось по той причине, которая гонит птиц после зимовки в родные места. Говорят, перед тем, как сняться с места, они несколько дней, сбившись в стаи, ведут себя беспокойно, кричат, словно переговариваются и советуются... Никифорович собирался улетать один и советоваться мог только сам с собой.

«Хоть бы обошлось!» — думал Алесь, представляя, сколько трудов может пойти прахом. Наверное, так замирает сердце у председателя колхоза при виде грозовой тучи, которая поднимается над полем, погромыхивая и синевато поблескивая молниями. Алесь подходил к берегу и ощупывал лед, пытался пробить его колом. «Нет, еще крепкий», — утешал он себя и понимал, что утешает напрасно: весенний лед вязок, трудно пробивается, но легко ломается под напором. Кроме того, быстро прибывает вода...

Он шел по сосновой опушке, прислушивался к тихому шуму вершин, которые, казалось, одни только знали, что завтра будет на озере Долгом. Алесь прислонился спиной к высокому стволу с жесткой корой и шрамами и подумал: «Сколько видела эта сосна ледоходов на Долгом? Может быть, сто, может, и того больше... Жаль, что деревья не умеют разговаривать, мы, люди, от этого много теряем». Он смотрел вокруг — всюду легкая, синеватая мгла с полосами туманца по низинам. Только в районе строительства мигали электрические огоньки и трепетал, словно красная бабочка, костер на перемычке. «Анежка, наверное, спит, — сожалел Алесь, — не подозревает, как может перековеркать нашу судьбу эта ночь... Да и мне пора бы, завтра, может быть, потребуется много сил». Но он не жалел о том, что вышел прогуляться в эту бодрящую весеннюю ночь. Все стремительно менялось вокруг, иным был ветер, тихий, с новыми запахами и внезапными волнами тепла, которое скоро выгонит из земли цветы и вскинет в небо жаворонков; иначе шумела опушка — казалось, деревья о чем-то шепчутся с землей, может быть, советуются, не пора ли гнать вверх соки и разносить по округе свежие запахи смол; по-иному, быстро и чисто, мерцали в небе звезды...

Тут, на опушке, его и нагнал Никифорович.

— Думал, еще одного злодея накрыл, — пошутил старик.

— А я и не знал, что вас мучает бессонница, — в тон ему ответил Алесь.

Посмеявшись, вместе пошли вдоль берега, на огонек перемычки. Дед Никифорович попыхивал своей трубкой, и в слабом красноватом свете можно было разглядеть его добродушное лицо с седыми усами.

— Это хорошо, что беспокоишься, — говорил он Алесю. — По этой примете настоящий хозяин познается... Я вот как стал на заводе работать, так, бывало, ни за что не усну, если днем какой непорядок допустил. В блокаду недоделаешь чего за смену, сил не хватит, а ночью ворочаешься и ворочаешься, считаешь, сколько там этот гитлеровец снарядов выкинет и бомб спустит... Так что я тебя понимаю, товарищ Иванюта. Небось страшновато?

— Страшновато, дед Янка! Лучше под бомбами перележать, там убьют — и все, а тут сраму сколько…

— А ты лежал под ними?

— Не приходилось...

— От них, когда завизжат, кожа в складки сама собирается... Не суди о том, чего не знаешь!.. Бояться не бойся, а гляди в оба — это Долгое, я помню, мельницу чуть не унесло.

Кузьма не заметил, как они подошли, и вскочил, испуганный.

— Ну, хлопцы, как дела на вашем фронте? — поинтересовался Никифорович, нагибаясь к костру за угольком для только что набитой трубки.

— На западном фронте без перемен! — бодро отрапортовал Кузьма. — Противник спит...

— Солдат должен считать, что противник никогда не спит, — усмехнулся Никифорович. — На том и стоим с семнадцатого года...

Алесь пошел к середине перемычки и долго всматривался в сутемь. Все было и вправду спокойно, только чуть различимое легкое потрескивание выдавало работу воды: огромная масса льда отделялась, отклеивалась от берега, отдирала вмерзшие в зеленоватую массу верхушки камыша и ветки кустарника.

— Кузьма, — позвал Алесь и, когда тот подошел, спросил: — Не стрелял с вечера?

В селах никто не скажет, что лед ломается, говорят: «стреляет», подразумевая под этим образование длинных трещин, возникающих с гулом, похожим на отдаленный пушечный выстрел.

— Нет...

— А людей у тебя хватит на экстренный случай?

— Можно не сомневаться.

— Ты не чепурись и нос не задирай, дело серьезное.

— Хватит. А рано утром Мешкялис заступит.

— Что ж, пора и нам поспать, — предложил Никифорович. — А то и сами зря маемся и других полошим…

А когда они отошли, сказал удовлетворенно:

— Ничего, получится из Кузьмы толк... А загубить его ничего не стоило. Накричали бы лишнее, затюкали, и пропал человек, покорежился... Много у тебя впереди всяких больших дел, сынок, а помни: человека не вырастишь, так и стройки не одолеешь... Труднее всего на земле человек растет!

На рассвете загудело все Долгое. Солнце, напоминавшее художника, который захвачен потрясающим душу замыслом, в этот день не стало нежиться в тумане и примериваться, а встало ясное, пылающее и сразу принялось за работу. К полудню пригорки, которые вчера еще были серыми, стали черными, а черные раскисли, оттаяли, и со всех сторон к озеру летели уже не прозрачные ручьи воды, которую называют снеговой, а бурые, взлохмаченные, шелестящие грязноватой пеной. Сомнения ни у кого не оставалось — лед может сегодня тронуться. Дежурила на перемычке бригада Мешкялиса, но было и кроме пергалевцев много людей. Кузьма продолжал вертеться тут же, считая себя опытным человеком, он подавал Мешкялису советы, а тот выслушивал его несколько снисходительно, как генерал адъютанта.

Пришла и Анежка, она держалась рядом с Зосите. Общая тревога передалась и ей, кроме того, хотелось девушке побыть с пергалевцами, узнать, что делается дома. А Зосите и сама толком ничего не могла сказать — работали Пашкевичусы как обычно, но спать ложились рано и в гости ни к кому не ходили. Впрочем, Зосите наслаждалась первыми радостями семейной жизни, и, по крайней мере на время, дела соседей ее не очень волновали. Сейчас же ее интересовали не долгие разговоры, а представление, которое давал Павлюк Ярошка: вооружившись багром, он важно, словно на сцене, похаживал по перемычке, изображая, какие команды отдавал бы льдинам Мешкялис и какие осуждающие речи произносили бы Захар Рудак и Каспар Круминь.