Когда сливаются реки

— И Анежке ничего не передавать?

Алесь покраснел.

— Большое, большое спасибо ей передайте! И скажите, что мы просим ее приходить в наш клуб...

— А может, и меня пригласишь, а?

— Мешкялис говорил, что назначит вас поварихой на строительство.

— Ну? И ты согласен?

— У меня этого не спросят, но я не возражаю!

Восилене расплылась в довольной улыбке. Она любила готовить, научилась этому давно, когда еще жила прислугой у одного литовского панка. Даже сама пани, какой ни была привередливой, завидовала умению прислуга и хвалила ее. А Восилене похвалу очень любила. Она уже представляла, как теперь будут ей говорить спасибо добрые люди и как станет она здесь командовать большим и шумным хозяйством.

— Тебе первому таких оладьев напеку, товарищ начальник, не поверишь, что такие бывают! — пообещала она. — И каравай на свадьбу приготовлю, хочешь?

— Ну, какой там каравай!..

— А вот сосватаю и каравай испеку... Я тебе покажу, какая я тетка!.. Так что Анежке передавать?

— Я уже сказал... Большое спасибо и привет.

— Очень уж ты робок, товарищ начальник. Я ее поцелую, — усмехнулась Восилене. — Если сойдет хорошо, скажу, что по твоей просьбе, а если нет, — на себя возьму!

Алесь был весь во власти этой неожиданно нахлынувшей радости. Письмо хоть и не объясняло всего, но по тому, как было оно написано, чувствовалось, что он для девушки не безразличен. И что за характер у этой тихой и очаровательной девушки! Какая твердость и решительность!..

Ему тут же захотелось повидать Анежку. «Может быть, она работает на канале?» — пришло ему в голову. Забежав домой, он достал из печи горшок со щами, наспех поел и на всякий случай переменил рубашку. Не забыл прихватить и тот зеленый поясок, который купил в Минске, — может быть, удастся передать? Подарок был пустяковый, он это сознавал, но надеялся, что девушка все поймет, — ведь это был поясок как раз к тому платью, в котором он увидел ее в первый раз.

На колхозном дворе Алесь оседлал буланого жеребчика, которого выделил ему Захар Рудак для разъездов по служебным делам. Вскочив в седло, Алесь поехал прямо через рыжее жнивье. Низенькие хаты «Пергале», разбросанные по холмикам, в отсветах солнца поблескивали окнами, словно всматривались друг в друга, а поодаль, в окружении столетних лип, стоял навытяжку костел, словно нес караул и присматривал за всем в округе. Казалось, что за крест его зацепилось небольшое белое облачко. Алесь вспомнил маленький серебряный крестик на шее Анежки и призадумался. «Неужели она и вправду верит всему этому?» Если бы он смог проникнуть взглядом сквозь красные кирпичные стены костела, он бы, вероятно, перестал сомневаться в этом. Анежка в это время стояла на коленях перед распятием и горячо молилась. В костеле, кроме старосты, никого не было, холодная тишина и серый полумрак стояли вокруг. Некоей таинственностью веяло от ликов и фигур святых, вырезанных из дерева искусными мастерами. Потемневшие и пожелтевшие от времени, они, казалось, озабоченно и даже осуждающе поглядывали на молодую девушку, словно судьи на преступника, опасного, но, может быть, достойного сожаления.

— Матка боска! — шептала Анежка, впиваясь взглядом в лицо девы Марии, которая прижимала к груди своего сына.

Анежке вспомнилась мать, и слезы набежали ей на глаза. «Зачем я обижаю старую? Разве не она носила меня у сердца, как эта матерь божья, — хорошо ли, что я иду ей наперекор?» Святой Боболий чем-то напоминал ей отца, и она, хотя уже с меньшей горячностью, подумала: может быть, следовало пожалеть и его? — ведь он тоже хочет ей добра...

Так, в покаянии, повторяя известные с детства слова молитвы, стояла она, похожая на скорбное изваяние. На каменном полу послышались шаги, и она поняла, что это пришел пан клебонас Казимерас.

Анежка не прервала молитвы. Ей казалось, что на душе у нее становится спокойнее, но в то же время и обида не покидала ее: «Ну хорошо... Вот я беспокоюсь, чтобы было хорошо отцу и матери, а почему они не подумают обо мне? Почему они не догадаются, что делается у меня в душе? Почему они так плохо относятся к Алесю? Разве он хуже тех, которые ходят в костел?» Она старалась отогнать думы об Алесе, но это ей уже не удавалось. Наоборот, его веселые глаза, его русая голова виделись ей повсюду, куда бы она ни посмотрела.

Почувствовав, что Клебонас ходит поблизости, Анежка встала и, опечаленная, подошла к нему.

— Я хочу исповедаться, отец Казимерас, — попросила она, и глаза ее наполнились слезами.

Клебонас молча прошел в исповедальню и, закрыв за собой дверь, приник к маленькому оконцу, через которое люди посылали свои покаяния богу.

— В чем согрешила, дитя? — спросил клебонас Казимерас, и на его остром, похожем на облупленное яйцо, бледном и вялом лице забегали маленькие, хитрые глазки. Он знал все, что делалось в семье Пашкевичусов, и не был удивлен, а лишь заинтересован.

— Полюбила... отец Казимерас, — с трудом выдавила из себя признание Анежка.

— Кого полюбила, дитя? — допытывался клебонас.

— Одного хлопца...

— Знаю, что хлопца, но какого?

— Боюсь даже сказать...

— Не бойся бога, дитя! Бог все равно читает твою душу, как открытую книгу.

— Алеся Иванюту, пан клебонас...

— Что?..

Анежка даже вздрогнула от резкого тона, каким был задан вопрос. И эта резкость была неожиданной для самого пана клебонаса: он ведь знал, что Алесь Иванюта ухаживает за Анежкой и даже написал ей письмо.

— Начальника из Долгого? — переспросил, все еще как бы не веря себе, пан клебонас.

— Да, пан клебонас, — дрожащим голосом подтвердила Анежка.

— Так... А ты ведаешь ли о том, что он не нашей веры?

— Знаю...

— А знаешь ли ты, что он безбожник?

— Нет!

— Так знай!.. Он не верит в господа бога, и душа его покрыта мраком, а на том свете уже уготован для него костер и кипит смола... Выкинь его из головы!.. Чти отца и матерь, как повелевает нам Всевышний... Не разбивай родительского сердца! Ты стоишь на пороге греха; дитя мое!.. Иди же и молись, проси у матери божьей прощения и забвения. Аминь! Аминь!.. — И клебонас Казимерас раздраженно захлопнул перед лицом Анежки дверцу исповедальни.

Анежка вышла из костела встревоженная и опечаленная. Сумрак костела и суровые слова клебонаса камнем легли на ее душу. А между тем ласковые лучи осеннего солнца пронизали ее всю, как только она вышла за ограду. Она огляделась: светло и радостно все вокруг, желтеющие листья лип бронзовой стеной отгородили ее от сумрака костела. Со стороны речки Погулянки доносился гул голосов. Анежка знала, что сегодня молодежь вышла на стройку канала. Зосите приглашала и ее, но она отговорилась тем, что больна, и пошла в костел.

На перекрестке Анежка остановилась. Куда идти? Домой, под осуждающие взгляды родителей, или туда, к Зосите? Суровые слова клебонаса и осуждающие взгляды мучеников приказывали ей покориться. «Может, и в самом деле пойти к матери, припасть головой к ее груди и заплакать? — колебалась она. — Может, она поймет, если рассказать обо всем, что делается на сердце?» И так живо она представила ласку материнского взгляда и натруженных рук, что, пожалуй, подчинилась бы этому порыву, но перед ее взглядом возникло злое лицо Паречкуса с понурым и подозрительным взглядом. Она снова заколебалась, а когда с канала донеслась тихая, но такая близкая сердцу мелодия песни, она повернула в ту сторону.

На скошенном лугу стояли стога. Воздух был так тих, что тонкая паутинка, проплывавшая через дорогу, казалась висящей на одном месте. Вся окрестность выглядела так, словно в этот ясный, солнечный день бабьего лета прощалась с теплом и покоем. И все-таки в шорохе пожелтевшей листвы Анежке как бы слышался совет: «Спеши, это последние прекрасные дни, за ними придут темные ночи и холодные ветры».

Постепенно настроение, которое родилось у девушки в костеле, рассеялось. Обида не давала ей покоя: почему родители так плохо относятся к Алесю? Разве он плохой человек? Вот только что безбожник, как сказал пан клебонас... Это снова смутило ее, но Анежка тут же постаралась подыскать оправдание: нет, он ничуть не хуже дядьки Пранаса, который даже спит с молитвенником и не вылезает из костела... «Ох, нет, нет, — спохватилась она, — так грешно думать!»