Когда сливаются реки

— Дурак твой Казюк! Ничего он не знает...

— Чш-ш-ш! — зашипела Аделя и, приложив ему ладонь ко рту, подмигнула на стену около печи.

— Так он тут? — зашипел, как гусь, Гумовский.

Старая Юзефа подалась в угол.

— Чего вы кричите? — забеспокоилась Аделя. — Тут... А где же ему быть?

— Как где?.. Зарежете вы меня без ножа!.. Я же говорил, чтобы днем он никогда не приходил в хату... Мало кто может нагрянуть?.. Ну, если уже некуда деться, хоть бы в бане сидел... Все легче мне было бы отбрехаться! Я же теперь и минуты покоя не знаю. — И он тревожно посмотрел на стену, за которой скрывался Казюк.

А волноваться он имел все основания, потому что за стеной, в темноте, в самом деле лежал Казюк Клышевский и, прислонившись ухом к бревнам, прислушивался к тому, о чем говорилось в хате. Клышевский лежал в тайнике. Каетан Гумовский устроил этот тайник по просьбе Адели вскоре после того, как появился Клышевский. За несколько зимних ночей они все оборудовали так, что об этом трудно было и догадаться. Рядом со старой стеной, выходившей на огород, была сделана вторая, а чтобы это не бросалось в глаза, сложили ее из пожухлых бревен разобранной риги. Коричневые, прокуренные бревна ничем не отличались от других. Вход в тайник, правда, был неудобным, через подпечье, так что всякий раз Клышевский, забираясь туда, скрючивался и тяжело покряхтывал, а Гумовский, когда был в плохом настроении, бормотал себе под нос: «Полез петух на насест...» Между стенами тайника было тесно, особенно развернуться Клышевскому было негде. Услышав на этот раз, что Гумовский вернулся домой, он припал ухом к стене, и ему стало ясно, что старик недоволен его возвращением. Это разозлило Казюка: он, можно сказать, каждую минуту рискует жизнью, а старик еще ворчит. Разве знает этот старый пень, как трудно ему приходилось в последнее время? Из семнадцати его соратников теперь осталось только трое, других перебили и переловили. Сколько раз вынуждены были они менять свои тайники и явки, чтобы уйти от милиции! Осталось трое, но и тем приходится прятаться по хуторам. Клышевский сильно похудел и осунулся за это время, глаза его горели сумасшедшим блеском, нервы были не в порядке. Казюк стал таким взвинченным, что Аделя начала побаиваться, как бы он не натворил глупостей и не выдал всех. И теперь, услышав нелестные для себя слова, Клышевский решил не прощать этого своему тестю. Пока Гумовский расхаживал по хате, шипя и распекая дочку, из-под печи показалась мохнатая голова Казюка.

— День добрый, пане Гумовский! — прищурив глаза, прогудел он.

И Каетан вздрогнул, словно голос шел из подземелья.

— Откуда ты, Казюк? — невпопад спросил он.

— Откуда?.. Гм... Из дворца, который выстроили вы для меня. — Он встал, отряхнулся и подошел вплотную к Гумовскому. — Не прикидывайтесь, я хорошо слышал, как вы из-за меня нападали на Аделю.

— Я не нападал, — пытался оправдываться смущенный Гумовский, но, несколько оправившись, перешел в наступление: — Я ее, Аделю, берегу, не хочу, чтобы ты погубил ее...

— Как это я могу погубить свою жену? — наседал на старика Клышевский.

— Она тебе еще не жена!..

— Нет, жена. Вы сами сказали, что в костел пойдем после. Разве не вместе с вами читали мы молитву за нашу жизнь?

— Да тише вы! — уговаривала их Аделя.

Взяв того и другого за руки, она усадила их за стол. Хитрая и быстрая, как лисица, метнулась к шкафчику, вытащила оттуда полбутылки водки.

— Давайте погреемся, а то на улице похолодало...

— А если кто наскочит? — встревожился отец.

— Не бойся!.. Я посадила Винцента караулить. Он даст знать, если что...

Аделя, голубоглазая, веселая и живая, умела уговорить их, и через несколько минут Каетан Гумовский и Казюк сидели и разговаривали, словно бы только что вернувшись с базара или из церкви. Аделя подливала то одному, то другому, время от времени просила мать сходить в чулан и принести закуски. И старая повиновалась, стукала дверями, ставила на стол тарелки с нарезанной колбасой и салом, а затем снова молча садилась на свою скамеечку около печи, где обычно проводила время, если не хлопотала по хозяйству. У Казюка порозовело лицо, он отогрелся и, видимо, несколько успокоился.

— Так что там было, в Долгом? — чокаясь с Каетаном, спросил он.

— А то, что, как мне кажется, нашим делам приходит конец, — хмурясь и вытирая усы, отозвался Каетан.

— Это как же так?

— А так... Объединяются люди и жизнью своей довольны.

— Чем это они довольны? Что своей земли не имеют?

— Чего не имеют? Имеют!.. И земля, и луга, и этот вот кусок, где мы с тобой сидим, принадлежат им. И хлеб у них есть, и одеться есть во что... Теперь электричества будет. Чего доброго они скоро будут жить лучше, чем когда-то мы на своем хозяйстве.

— Что вы агитируете, как комиссар? — рассердился Казюк. — Не может быть, чтобы люди не хотели иметь своей земли! И кроме того, я никогда не поверю, чтобы латыши и литовцы с долговцами подружились — это же волки из разных лесов...

— Верь не верь, а они дружат...

— Не может этого быть! Литовцы и латыши с большевиками не помирятся! — крикнул, разгорячившись, Казюк и, спохватившись, тревожно посмотрел в окно.

— Успокойся, это Винцент ходит во дворе, — положила руку на плечо Казюку Аделя. — Ты думаешь, что отец всерьез верит, будто все так и останется? Да нет, это он тебя испытывает... Вот придет весна, и мы сыграем свадьбу. Вернутся твои отец и мать... снова запоют соловьи в Малиновке...

— И мы поедем к нам в Гороховищи! — обнимая Аделю за талию и размякая от ее близости, размечтался Клышевский.

Даже Каетан поддался этому настроению:

— Нет уж, Казя, как хочешь, а в Гороховищи Аделя не поедет. Ну, разве что в гости, то другое дело, а жить она будет в Малиновке. Правда, старая? — обратился Каетан к жене. — Да иди ты сюда, что ты там печь караулишь? — загудел он на всю хату.

И Юзефа, хорошо зная характер мужа, подошла и присела рядом с ним.

— Землю объединим. Правда, Казя, братка ты мой? — лез к Казюку обниматься захмелевший Гумовский. — Мельницу построим... Вот что... Пускай строят, — станцию эту самую под мельницу и заберем. Для какого беса им станция? Мы и без нее жили так, что дай боже!..

— Все это хорошо, только само ничто не придет.

— Так что же делать? Говори, все сделаю! — бил себя в грудь Гумовский.

— Скажу... На той неделе праздник в Тубличах. Соберется много людей... Вот вы и поедете туда, раскидаете там листовки, которые я напишу, — люди должны знать и готовиться.

— Нельзя это делать Каетану, — отозвалась Юзефа.

— Молчи, старая, все сделаю! — подскочил Гумовский. — Или я не могу?

— А какой толк от этих листовок? — спросила Аделя.

— Капля камень долбит, — снисходительно пояснил Клышевский. — А еще вот что скажу. Сегодня ночью я снова уйду... Мы посоветуемся там, что дальше делать... С кем — не скажу, лучше не спрашивайте. Надо будет и припугнуть кое-кого, чтобы они там в Долгом потише были. Кого, по-вашему?

— По-видимому, самый вредный там Алесь Иванюта. Да и Гаманек с Захаром Рудаком не лучше...

— Подожди, мы им прищемим хвост...

Видимо, разговор накалялся бы и дальше, если бы громкое бормотание Винцента за окном не насторожило их. Они посмотрели на улицу и окаменели — по дороге из Долгого ехала сюда телега. Куда и хмель девался! Храбрый Казюк так сиганул в подпечье, что в несколько секунд его и след простыл. Звякнули тарелки, зазвенели стаканы, и на столике осталась только чистая скатерть. Сразу слетел воинственный пыл и с Каетана Гумовского: он словно пригнулся, съежился и тревожно покусывал седой ус. Одна только Аделя цвела, как всегда, — пожалуй, она была здесь самой уравновешенной и смелой. Поворачиваясь перед зеркалом, она усмехалась полными красивыми губами и поправляла прическу.

Когда телега въехала во двор и Каетан Гумовский узнал в приезжем старого Базыля из соседней Маковщины, он расхохотался:

— А, прах тебя побери! Подумать только, кого испугались!..