Когда сливаются реки

— А доски у нас есть, — поспешила добавить тетка Восилене и, словно застеснявшись, прикрыла рот уголком платка.

— Не забегай! — опять укорил ее Мешкялис. — Кто у нас председатель колхоза — ты или я? Мне слова не даешь сказать!.. Доски начнем завтра возить, товарищ Иванюта.

— Командир в юбке! — кинул в сторону Восилене отъезжающий Петер, словно в отместку за свой несбывшийся план в отношении Марты Зибене.

Вскоре собрались домой и пергалевцы. Когда уже рассаживались по телегам, явилась запыхавшаяся Анежка.

— Дядька уже уехал? — беспокойно спросила она.

— Да на что он сдался тебе, такой дядька, который и подождать не может? Садись на мой воз, а то, хочешь, пройдемся? — предложила Восилене.

— Хорошо, пройдемся, — покорно согласилась Анежка и пошла с Восилене за телегой.

Долговцы проводили всех до перекрестка и, попрощавшись, повернули к своему селу. С Якубом Панасовичем пошли проектировщики и геодезисты. Алесь тоже собирался присоединиться к ним, но его отозвал Йонас:

— Товарищ Алесь, я хотел бы посоветоваться по одному делу.

Йонас попросил Алеся потолковать с Мешкялисом и взять его и Зосите на строительство.

— Понимаешь, хочется от начала до конца поработать на стройке, может, кое-чему научусь. Одичал я малость на хуторе...

Алесь заверил приятеля, что сделает все возможное, а сам в то же время обдумывал, как бы поговорить с Анежкой наедине. Случай представился неожиданно. Девушка, поправляя платок, выронила из рук покупку, он бросился поднимать. И пока Алесь вручал ей сверток, пока она благодарила, подводы ушли вперед. Он набрался храбрости и сказал:

— Йонас просил, чтобы его вместе с Зосите взяли на строительство. А вам не хотелось бы быть вместе с ними?

Несколько минут девушка молчала. Алесь уже думал, что напрасно задал этот вопрос, но Анежка не то стыдливо, не то боязливо ответила:

— Меня не пустят...

Алесь чувствовал, что она хотела сказать и еще что-то, но побоялась или постеснялась: звон колокола все еще доносился из «Пергале» и словно сковал ее.

— Ну хорошо. Приходите тогда петь в нашем хоре.

— Постараюсь, — неуверенно пообещала она.

Разговор явно не получился.

— Анежка! — послышался оклик Восилене, и девушка должна была попрощаться и догонять подводу.

Если бы Алесь мог видеть ее лицо теперь, он бы удивился. Оно было бледным, растерянным. Сегодня Анежка убедилась, что этот молодой инженер нравится ей. Запало в сердце то, что он такой стройный и симпатичный, что так уважительно и ласково обращается к ней. Но вместе с этим и страх охватывал ее душу. «Боже!.. боже!.. если бы только все было хорошо!» — шептала она, незаметно вытаскивая из-под кофточки и целуя серебряный крестик.

V

Старый хутор Каетана Гумовского — Малиновка — стоял в лесу. С трех сторон его плотно обступали густые, лохматые ели, а от долговских полей отделяло большое кочковатое болото, заросшее карликовыми березками и соснами. И хотя земли, которой некогда владел Гумовский, было десятин около пятидесяти, из-за того что хутор стоял в лесу, он казался небольшим. Недаром Каетан Гумовский, когда нужно было, прибеднялся:

— Что вы от меня хотите? Сколько у меня земли? На одной ладони уместится...

Но так только говорилось, на самом же деле у Гумовского были все возможности поднять большое хозяйство. Недаром в панской Польше Гумовский старался садиться в костеле рядом со знатными шляхтичами. У него даже и шея не поворачивалась, чтобы смотреть в сторону простых мужиков. Держа нос по ветру, он старался всегда вертеться около владельцев крупных фольварков, а если они его не очень жаловали, отсиживался в своей Малиновке. Жил он, говорили люди, как оборотень. Жена его Юзефа была молчаливой, забитой женщиной, которая ничего не значила в доме, а лишь покорно, как рабыня, выполняла приказы мужа. Может быть, происходило это еще потому, что взял ее Гумовский сиротою — она выросла в чужих людях бесприданницей. За всю жизнь свою не сказала Юзефа ни одного слова наперекор мужу, да и вообще говорила она мало, только и знала одну привычную фразу: «Хорошо, Каетанька!» Сын Гумовского Винцент был придурковат. На людях он показывался мало, а если и попадался кому на глаза, то мычал и картавил, ничего разобрать было нельзя. Никто его не понимал, — может быть, одна Юзефа. А дочка Аделя, наоборот, удалась такой, словно родилась от других отца и матери, — красивая, веселая. И хотя Каетан любил покорность в доме, но многое разрешал своей любимице.

— Мне ничего не нужно, все для тебя... Одна у меня ты, Аделька! — говорил он и ласково гладил ее по круглым, полным плечам. Может быть, чувствуя теплоту отцовской ласки, и дочка относилась к нему сердечнее и доверчивее, чем к кому бы то ни было.

Каетан носил в сердце надежду выдать Аделю за соседского сына Казюка Клышевского. Ему хотелось породниться с настоящей шляхетской семьей. Если бы уговорить Казюка пойти в зятья и взять от отца часть земли и леса, примыкавшую к Малиновке, тогда Малиновка стала бы известной на весь уезд.

Но ничего из этого не вышло. «Вихрь прошел по земле, — как говаривал Гумовский, — и переиначил все». Думал он, что переменится все при немцах, но где там!.. Хорошо еще, что не выдал себя в то время с головой долговцам: он помогал немцам и полиции, но исподтишка, не чурался в то же время и партизан. Пришли к нему долговцы из леса за продуктами — сам повел в клеть, насыпал пять мешков муки, да еще отдал и барана в придачу... «Мало ли что может быть? Лучше помолиться двум богам, чем рассердить одного», — думал Гумовский. Он не забыл взять у партизан расписку. И теперь бережно хранил ее за иконами, показывая, когда нужно, людям. Только ничего это не дало — землю забрали в колхоз, батраков отпустил сам. Остался только небольшой огород при хате. Каетан понял, что наперекор течению не поплывешь, и решил хитрить. Ссылаясь на свою верность власти и на связь с партизанами, попросился в колхоз, но его не приняли. Тот же самый учитель Якуб Гаманек, который приходил с партизанами за мукой, выступил на собрании и заявил, что кулаку не место в колхозе. Пробовал Каетан жаловаться в район, но ничто не изменилось. Тогда он решил отсиживаться и пережидать, — быть не может, придут другие времена! Довольствовался Гумовский небольшим куском земли возле хаты, а иногда покашивал в лесу, выкапывал кое-что припрятанное в земле. Накопил он за долгие годы небольшую кубышку золота, но про это никто, кроме Адели, не знал.

«Придет время, — думал он, — все изменится. Отдам все тогда ей, пусть расправит крылья моя ласточка!» Кроме этой кубышки прятал еще Гумовский кривую и блестящую саблю пана полковника, помещичьего сынка. А вдруг вернется в Польшу прежняя власть? Он поднесет тогда эту саблю пану полковнику, а если не ему самому, то старшему в округе, и уже наверное чем-нибудь его отблагодарят... А пока что следовало сидеть тихо и не шуметь, или, как говорил он сам, с волками жить — по-волчьи выть. Даже в костел перестал ходить и строго приказал жене, чтобы она — боже упаси! — на людях не вздумала разговаривать с ксендзом. Он посещал общие собрания, попробовал однажды выступить и агитировать за подписку на заем, был весьма равнодушен к своему хозяйству: пусть видят люди, что он перевоспитался! Кое-кто даже начал пошучивать: «Стал Гумовский как вата, хоть бери да в ухо клади...»

Одно только беспокоило Каетана Гумовского. Сосед Клышевский уехал с немцами при отступлении. Каетан некоторое время тревожился, жалел, что не состоялась свадьба дочери, а после смирился, надеялся, что придет срок и Казюк вернется. Но получилось так, как Гумовский и не ожидал. Казюк вернулся внезапно. Однажды весенней ночью кто-то тихо забарабанил в окно, возле которого обычно спал сам Гумовский. Каетан встревожился. Кто бы это мог быть? И почему словно онемели собаки? Он припал к стеклу, но в ночной тьме глаза ничего различить не могли. Попробовал окликнуть — никто не отозвался. Всунув ноги в разношенные шлепанцы, он вышел в сени и осторожно приоткрыл дверь. Перед ним стоял черный обросший Казюк Клышевский.