Страница 6 из 143
Одно дело приобрести интеллектуальные качества мужчины, другое — выглядеть как мужчина. Дабы продемонстрировать, что она — правитель, обладающий всеми необходимыми маскулинными качествами, императрица работала не только над собой, но и над тем, как видит ее общество. Среди прочего она иногда заимствовала мужской облик, вернее, мужское платье. Переодевание в одежду противоположного пола не было новинкой при русском дворе: российские императрицы баловались переодеванием со времени смерти Петра I. Как выясняется из собственных мемуаров Екатерины, такое «превращение» часто практиковалось во время маскарадов императрицы Елизаветы Петровны. «Тетка» Екатерины обожала надевать мужской костюм, выгодно подчеркивавший мужественность ее фигуры. Похоже, Елизавета, кроме того, получала почти садистское удовольствие от смущения мужчин, пытавшихся передвигаться по переполненным бальным залам в юбках с громадными фижмами. Чтобы уж окончательно их унизить, она запрещала им при этом скрывать свои лица за масками{37}.
Склонность Екатерины к подобным развлечениям менее явна. Однако тягу к переодеванию обнаруживают, например, замечания, оставленные ею в «Распоряжении о придворном маскараде». В порыве фантазии она наметила возвести две лавки, предлагающие маскарадные костюмы для дам и для кавалеров. Придя в свою лавку, мужчины обнаружили бы там только женское платье, а женщины в своей — исключительно мужское. И так, переодевшись все в одежду не своего пола, они отправились бы на бал{38}. И фантазии императрицы не остались только на бумаге. В своих сочинениях она подробно повествует о том, как на маскараде в 1763 году она (опять) переоделась гвардейским офицером и притворно флиртовала с юной хорошенькой Настасьей Долгоруковой. Ее маскарад был так успешен, что польщенной княжне якобы и в голову не пришло, что за ней ухаживает женщина, а вдобавок и государыня!{39} Подобное мальчишество (да простится мне такая игра слов!) продолжалось до самого конца царствования Екатерины{40}.
Такие вопиющие нарушения тендерных конвенций, разумеется, не предназначались для всеобщего обозрения — они ограничивались придворными кругами. Но определенный смысл в них был. Ясно, что трансвеститом императрица не была. Из того, что нам о ней известно, она рядилась в мужское платье явно не ради гомоэротического удовольствия. Не была она и транссексуалом — в частной жизни она вполне комфортно чувствовала себя в роли и в теле женщины. Скорее всего, переодевание преследовало цель политическую: оно помогало ей преодолеть сложившийся у придворных образ суверена, лишенного мужских качеств и потому непригодного к управлению государством. Переодевание помогало ей в этом постольку, поскольку оно стирало наиболее заметное внешнее различие между мужчиной и женщиной.
Ричард Уортман заметил, что с принятием Петром 1 императорского титула Россия стала отождествляться с императорским Римом, а российский монарх — с образом военного вождя-триумфатора, воплощения силы{41}. Екатерина, разумеется, осознавала, что ее несоответствие ожиданиям публики связано главным образом с ее неспособностью выступать в роли военачальника и что по этой причине ее восшествие на престол может вызвать недовольство в армии{42}.[9] Поэтому, отправляясь на следующий день после переворота арестовывать собственного мужа, она ехала во главе своих войск в костюме лейб-гвардейца. Мало того, она сидела на лошади по-мужски, хотя по традиции женщинам приличествовало ездить только в дамском седле{43}. Такое поведение было ответом на восприятие женщины как существа мирного, даже миротворца по своей природе. Подобно Жанне д'Арк, она стремилась показать, что может одеваться и, соответственно, действовать как воитель, что и она тоже способна командовать мужчинами.
Июньский переворот 1762 года был, возможно, уникальным эпизодом, однако существовали и регулярные способы транслировать образ правительницы женского пола, но обладающей мужскими качествами. Один из этих способов также позволял выйти за пределы придворного общества и донести присвоенную императрицей маскулинность до более широкой публики, даже до необразованных слоев. Такую возможность давали гравированные портреты. В эпоху, когда портретная живопись набирала популярность в России, гравированные портреты были дешевы и продавались в беспрецедентных количествах{44}. Царские портреты были квинтэссенцией «культа» правящего монарха{45}. Подчеркивая на парадных портретах свою воинственность, императрица делала свой образ более приемлемым для широкой публики. Несколько наиболее популярных портретов императрицы, исполненных вскоре после ее восхождения на трон, придавали ей андрогинные черты. Особенно распространены были портреты и гравюры, изображающие ее в форме гвардейца Преображенского полка. Пожалуй, наиболее известна среди них работа официального придворного художника Виргилиуса Эриксена. (В том варианте портрета, где она изображена верхом, она опять сидит по-мужски, а не по-дамски, что придает ей дополнительную маскулинность{46}.) Кажется, посредством живописи Екатерина доносит до зрителя ту же идею, какую высказала Елизавета Английская, обращаясь к войскам в Тилбери накануне сражения с испанской Армадой: выступая в своей ипостаси монарха, она вполне способна вести себя по-мужски[10]. На тех портретах, где Екатерина не облачена в форму гвардейца, ее воинственность обозначается другими способами: она либо сидит в седле по-мужски, либо демонстрирует знаки ордена Св. Георгия — легко опознаваемую награду, присуждавшуюся за отвагу на поле боя и поэтому чисто мужскую{47}. Екатерина настолько преуспела в своих усилиях размыть ограничения, накладываемые ее полом, что, желая высказать ей похвалу, современники, равно как и потомки, превозносили ее за проявления мужественности[11]. Критикуя же, они порицали ее за женские слабости.
Симона де Бовуар считала, что склонность Екатерины II к переодеванию в мужскую одежду была проявлением «стыдливого отказа от своей женственности». В свою очередь, этот отказ, по мнению де Бовуар, был формой комплекса неполноценности{48}. Но, как кажется, все на самом деле было гораздо сложнее. Внимательное прочтение мемуаров Екатерины обнаруживает с ее стороны осознанное стремление к конструированию для себя публичной идентичности, приемлемой для людей, которыми она вскоре начнет или уже начала управлять. Исходя из предположения, что идентичность — свойство не врожденное, а приобретенное и потому вполне управляемое, она взялась за построение собственного социального «я». С этой целью она обзавелась среди прочего новой национальностью, новым языком и новой религией; представила себя в качестве преемницы своего «деда» Петра Великого; а когда это было для нее удобно, прибегала к «размыванию» тендерных ролей, подчеркивая маскулинные элементы своего образа. Проявленная Екатериной при конструировании собственной идентичности исключительная гибкость не означает, что идентичность эта была не вполне подлинной. Приспособление к обстоятельствам стало неотъемлемым элементом поведения императрицы, а ее поведение, в свою очередь, элементом ее идентичности.
9
Недовольные группировались обычно вокруг наследника престола, Павла Петровича, так же как полстолетием раньше другая группа диссидентов образовалась вокруг другого наследника, Алексея Петровича. Это под их влиянием Павел I выпустил в 1797 г. новый закон о наследовании престола, который практически полностью исключил возможность перехода власти к женщинам. Особенно выделялись среди этой группы такие возмущенные представители армейского офицерства, как Петр Панин. См.: Граф Петр Иванович Панин (1721–1789). Исторический очерк военной и государственной деятельности / Ред. П.А. Гейсман и А.Н. Дубовской. СПб., 1897, особенно с. 95–97. Доводы Панина и его единомышленников, похоже, упали на плодородную почву и дали всходы: по словам княгини Дашковой, приближенные Александра I, сына Павла, «единодушно поносили царствование Екатерины II и внушали молодому монарху, что женщина никогда не сумеет управлять империей». (Цит. по: Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России / Ред. С.С. Дмитриев; сост. Г.А. Веселая; пер. Г.А. Веселой и др. М.: Издательство Московского университета, 1987. С. 206.)
10
«Я знаю, что наделена телом слабой и хрупкой женщины, но у меня сердце и мужество короля» (цит. по: A Portrait of Elizabeth I in the Words of the Queen and Her Contemporaries / Ed. Pringle R.Totowa, NJ, 1980. P. 80).
11
Заметим в скобках, что княгиня Дашкова, бывшая после императрицы самой высокопоставленной женщиной в империи и, возможно, во всей Европе, занималась «размыванием» границ своего пола так же усердно, как ее суверен. Она носила форму лейб-гвардейца не только в ходе июньского переворота 1762 г., но и несколько дней по его прошествии. В последующие дни она часто появлялась на людях в мужском костюме, даже во время своих поездок в Западную Европу. И, так же как императрица, она заказала свой портрет в форме лейб-гвардейца. В течение более ста лет этот портрет, находящийся в Меншиковском дворце в Санкт-Петербурге, считался изображением князя Александра Александровича Меншикова. Лишь недавно его идентифицировали как портрет княгини, а не князя (Столбова Е.И. Два портрета: новое в иконографии кн. Е.Р. Дашковой // Воронцовы — два века в истории России. К 250-летию Е.Р. Дашковой / Ред. М.М. Сафонов. СПб., 1993. С. 20–22, а также более подробно: Екатерина Романовна Дашкова: исследования и материалы / Ред. А.И. Воронцов-Дашков и др. СПб., 1996. С. 175–81). Я благодарен проф. Воронцову-Дашкову за указание на эту статью. Наконец, большая копия эриксеновского портрета висела на стене ее гостиной (Woronzoff-Dashkoff А. Disguise and Gender in Princess Dashkova's Memoirs // Canadian Slavonic Papers. 1991 (March). Vol. 33. No. 1. P. 62–74). Чуть более ста лет назад Владимир Михневич отмечал, что подобные княгине Дашковой женщины, пытавшиеся вырваться из традиционных тендерных рамок, были склонны своим поведением фраппировать общество. Первые поколения таких женщин часто присваивали себе мужские атрибуты: Русская женщина XVIII столетия. Исторические этюды. Киев; Харьков, 1896. С. 257–258. Подобно императрице, Дашкова явно ощущала необходимость в размывании гендерных различий посредством переодевания в одежду противоположного пола, возможно, из-за смущения, которое испытывала она сама и которое предполагала у других в связи с исполнением ею традиционно мужских ролей, таких как президент Российской академии и директор Академии наук.