Страница 21 из 143
И если относительно причин этого расстройства мнения расходились, симптомы его сомнению не подвергались. Запор считался не только причиной, но и результатом меланхолии[68]. Но существовали и более очевидные признаки: больной был бледен лицом, кожа его становилась холодной и сухой. Он казался скучающим и даже мрачным. Имевшие склонность к учению меланхолики особенно ценили одиночество и книги. Обнаруживая симптомы того, что позже назовут депрессией, ипохондрик отличался повышенной чувствительностью, даже гипер/сверхкритичностью, и склонялся к мизантропии{198}. Симптомы удачно обобщил Джеймс Босуэлл[69]:
Если бы ипохондрик увидел в положении других хоть что-то великое или хорошее или привлекательное, он мог бы из сочувствия присоединиться к общему удовольствию. Но его разъеденное коррозией воображение разрушает в его глазах все, на что он ни посмотрит. Все, что есть великого в общественной жизни, все, что есть привлекательного и подкупающего в науке и искусствах, рождает в нем… равнодушие и даже презрение{199}.
Императрица была очень неплохо знакома с этими симптомами: в середине 70-х ипохондрией страдал ее фаворит Петр Васильевич Завадовский, под воздействием своей болезни придававший, по словам Екатерины, «противныя толкования» всему, что его окружало{200}. Меланхолики часто находили отдушину в сочинительстве, которого императрица одобрить никак не могла. Вот как она это описывает:
Человек с начала зачинает чувствовать скуку и грусть, иногда от праздности, а иногда и от читания книг: зачнет жаловаться на все, что его окружает, а на конец и на всю вселенную. Вольный вздумает строить замки на воздух: все люди не так делают; и само правительство, как бы радетельно ни старалось, ни чем не угождает. Они одни по их мыслям в состоянии подавать совет, и все учреждать к лучшему{201}.[70]
Это описание недуга, как может заметить внимательный читатель, сильно напоминает ранее изображение фанатизма. Его связь с Радищевым тут несомненна.
Екатерина называла своих критиков меланхоликами и в других сочинениях[71]. Знала бы она, на что употреблял свое время страдавший меланхолией князь М.М. Щербатов, она бы еще более утвердилась в своих подозрениях{202}.[72] Его сочинения, так же как книга Радищева, были исполнены черной желчи; однако, в отличие от Радищева, меланхолия не привела его к самоубийству.
Именно тогда, когда императрица пыталась осмыслить то, что сделал Радищев, она столкнулась с необходимостью найти объяснение Французской революции. Не вдаваясь в подробности, замечу только, что она не более в этом преуспела, чем в случае с Радищевым. Как можно предположить, она пыталась распределить французских революционеров по категориям, которые прежде служили ей верой и правдой. Так, например, с Пугачевым она сравнивала не только Радищева, но и членов Национального собрания{203}.[73] Это означало, что революционеры были «разбойниками»{204}, «бандитами»[74] и «самозванцами»{205}. Всеобъемлющим названием для них было слово «злодеи»{206}. Более того, они распространяли «лихорадку», «болезнь». Они страдали французским «безумием». Уже не меланхолики, они, однако же, еще не были и политическими оппонентами. Императрица по-прежнему пребывала в плену своих ментальных категорий[75].
Озарение наступило только в последние годы ее жизни и было связано с переосмыслением ею «республиканизма» — сравнительно безобидного ранее термина, который она никогда с Радищевым не связывала. Пока этого не произошло, она тщетно пыталась втиснуть французских революционеров, как ранее и Радищева, в категории, соответствующие ее системе политических координат. Если считать императрицу надежным показателем, это означает, что в отношении политического сознания того времени Французская революция была значительно более драматическим водоразделом, чем мы привыкли полагать.
В заключение можно предложить два дополнительных наблюдения. Во-первых, документальные свидетельства показывают, что отождествление политического инакомыслия с проявлением психического заболевания ни в коем случае не было изобретением советских психологов: Екатерина II опередила их на добрых полтора столетия; руководившие ею допущения были, возможно, сформированы сходным типом мышления. Во-вторых, кто может с уверенностью заявить, что диагноз, поставленный ею Радищеву, не соответствовал действительности?!
Злодеи, фанатики, адвокаты: взгляды Екатерины II на Французскую революцию{207}
Французская революция, сообщает нам Альбер Сорель[76], была совершенно новым историческим феноменом — настолько новым, что именно благодаря ей в обиход все
го остального человечества вошли модерные политические понятия и даже соответствующая терминология. Надолго изменилась и сама структура политики{208}. Поскольку Французская революция так радикально порвала с политическим прошлым, вполне естественно, что она вызвала враждебность со стороны тех, кто видел в ней угрозу для себя. Обычно предполагается, что наибольшую опасность события во Франции представляли для правивших в то время европейских монархов, незамедлительно и крайне негативно отреагировавших на провозглашение революционных принципов.
Исследователи сходятся во мнении, что ни один из этих правителей не испугался революции так, как российская императрица Екатерина II. Многие считают Французскую революцию последним из целого ряда событий, превративших Екатерину в оплот реакции. Первым в этой цепочке, говорят историки, было восстание Пугачева, научившее ее (если только она действительно усвоила урок), что народные массы следует запугивать и подавлять. Затем была Война за независимость Северной Америки, убедившая ее, что республиканские идеи могут оказаться опасными. Согласно большинству западных ученых, взятие Бастилии, объединившее в себе социальный вызов с политическим, завершило трансформацию Екатерины из либерального правителя в реакционного{209}. По мнению советских марксистских исследователей, до недавнего времени монополизировавших российскую историографию, эта метаморфоза всего-навсего «сорвала маску» с классовых воззрений феодальной правительницы, всегда остававшейся верной своей консервативной сущности, невзирая на все заигрывания с философами. Лицом к лицу столкнувшись с «французской буржуазной революцией XVIII века», как ее называли марксисты, Екатерина оставила все претензии на либерализм и перешла к неприкрытым репрессиям[77]. Постсоветские российские историки, по-прежнему следуя парадигме «феодализм-капитализм», куда помещали результаты своих исследований их предшественники, похоже, начинают сомневаться в механистичности, с которой она применялась[78].
68
Согласно статье «Запор» в Энциклопедии, «обычно запор может рассматриваться как почти непременный симптом меланхолии и истерии»: Vol. 4. Paris, 1754. Col. 61.
69
Джеймс Босуэлл (James Boswell, 1740–1795) — шотландский юрист и писатель. — Прим. науч. ред.
70
Ипохондрик Жак в шекспировской комедии «Как вам это понравится» замечает: «Позвольте всю правду говорить — и постепенно прочищу я желудок грязный мира, пусть лишь мое лекарство он глотает» (акт II, сцена 3, пер. Т. Щепкиной-Куперник — Примеч. пер.). К слову, Жак только что вернулся из заграничных путешествий — и все отечественное кажется ему несовершенным.
71
В книге «О должностях человека и гражданина», опубликованной по указанию Екатерины в 1783 г. для учрежденных ею народных училищ, были изложены взгляды императрицы на то, кто именно должен наставлять государство в том, как вести дела: «О верховных властях надлежит так разсуждать, 1) что оне по большему сведению обстоятельств все то лучше разумеют, и что оне при уставах и учреждениях своих 2) никакого другого намерения не имеют, кроме пользы общества; и так 3) против учреждений верховных властей роптать, или во зло оныя толковать весьма неправедно и наказания достойно». См.: [Фельбигер И.И., Янкович де Мириево Т.] О должностях человека и гражданина. Книга, к чтению определенная в народных городских училищах Российской империи / Изданная по высочайшему повелению царствующей имп. Екатерины Вторыя. СПб., 1783. С. 151–152 (Ч. III. Член III. Об обязательствах подданных вообще. Ст. 17).
72
(«…а токмо остается у меня ипохондрия, которая меня сие лето более других мучит; но лекарство на нее перо и чернила». — Примеч. науч. ред.)
73
(«эти канальи… подобны маркизу Пугачеву»),
74
В «Записке», цитировавшейся в предыдущей сноске, она обещает освободить Францию от «разбойников» [bandits], см.: Там же. Стб. 399. Рус. пер.: Стб. 400; и бранит «разбойников, коими наполнен Париж» (Стб. 411. Рус. пер.: Стб. 412).
75
См. об этом подробнее статью «Злодеи, фанатики, адвокаты: взгляды Екатерины II на Французскую революцию» в настоящем сборнике. — Примеч. науч. ред.
76
Альбер Сорель (Albert Sorel, 1842–1906) — французский историк, член Французской академии. — Примеч. науч. ред.
77
Путь советским историкам проложил В.И. Ленин, в соответствии с положением о «двух культурах» считавший, что в обществах раннего Нового времени представлен конфликт двух культур: капиталистической и прогрессивной, с одной стороны, и феодальной и реакционной, с другой.
Согласно этой схеме, реакционерка императрица должна была немедленно и открыто отреагировать на вызов, брошенный ей французскими либералами и радикалами, см.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Л., 1960–1965. Т. 32. С. 79 (где он утверждает, что Французская революция «не могла не потрясти до основания всей остальной самодержавной, царской, королевской, полуфеодальной Европы»). Из следовавших по ленинским стопам см.: Лукин Н. Французская революция 1789 г. в донесениях русского посла в Париже И.М. Симолина // Литературное наследство. Вып. 29–30: Русская культура и Франция. М., 1937. T. I. С. 343–538, здесь с. 355, 358; Авербух Р.А. Политика европейских держав в 1787–1792 гг. // Историк-марксист. 1939. № 3. С. 93–109. Особенно с. 106; Алефиренко П.К. Правительство Екатерины II и французская буржуазная революция // Исторические записки. 1947. Т. 22. С. 206–251, здесь с. 250–251 (хотя на с. 210 автор, кажется, утверждает обратное); Штранге М.М. Русское общество и французская революция 1789–1794 гг. М., 1956. С. 37, 90; Джеджула К.Е. Россия и Великая французская буржуазная революция конца XVIII века. Киев, 1972. С. 292; Итенберг Б.С. Россия и Великая французская революция. М., 1988. С. 10 (с многочисленными ссылками на Штранге и Джеджулу).
78
Владлен Георгиевич Сироткин в своих статьях (см.: Сироткин В.Г. Великая Французская революция и официальная Россия // История СССР. 1989. № 3. С. 97–114; Он же. Абсолютная реставрация или компромисс с революцией? (Об одной малоизвестной записке Екатерины Великой) // Великая французская революция и Россия / Ред. А.Л. Нарочницкий и др. М., 1989. С. 273–288) сделал первый шаг в сторону от преобладавших догм. В первой упомянутой статье он подчеркивает, что императрица была слишком занята войной и дипломатическими переговорами с пограничными государствами и поэтому не сразу отреагировала на революцию. Однако Сироткин считает, что к началу 1790 г. Екатерина начала осознавать, что собой представляет революция. Именно это положение и оспаривает моя статья. Во второй статье Сироткин утверждает, что под влиянием умеренных монархистов, критиковавших Французскую революцию, Екатерина II проводила политику адаптации, надеясь побудить таких умеренно настроенных деятелей, как Неккер, Лафайет и Мирабо, встать на сторону короля и помочь ему восстановить монархию мирными политическими средствами. Сироткин настаивает, что императрица не отказывалась от этой политики вплоть до конца 1792 г. В соответствии с принципом гласности рецензент книги Бориса Самуиловича Итенберга Светлана Валерьяновна Оболенская (История СССР. 1990. № 1. С. 198–202) призвала к фундаментальному пересмотру положения о том, что Екатерина II — а с ней, коли на то пошло, и вся русская знать отреагировали на вспышку Французской революции незамедлительно и с ужасом. Их реакция была намного более сложной, небезосновательно утверждает Оболенская. Александр Борисович Каменский в своей книге «Под сению Екатерины… Вторая половина XVIII века» (СПб., 1992) — первом внушающем доверие исследовании Екатерины II и ее политики, появившемся в России за последние три четверти века, — выказывает наконец понимание всей сложности реакции императрицы. Каменский придерживается того мнения — вполне, на мой взгляд, справедливого, — что вплоть до гибели Людовика XVI императрица не слишком опасалась событий во Франции, см. с. 406–407.